Мальчик как мальчик

– Эфес – пиво такое, – вставлял Иван.

– Алоизий! Слышишь ли ты? Гостя мучит жажда!

– Да ладно, не мучит уже, – отрекался гость, который, хоть и выпил изрядно, старался все же сохранять свежую голову – бог весть для чего. Время от времени, уклоняясь от назойливого внимания хозяина, он доставал вечное перо и что-то писал на листе бумаги, прикрывая написанное локтем, как усердный школяр.

– Или взять моего Понтия, – продолжал Мастер. – Трагическая фигура! И как много неясного! Он тоже вошел в историю, этот несчастный Всадник, в белом плаще и с чистыми руками… Но знаешь, – лектор хватал слушателя за рукав, – ты знаешь, я-то его понимаю, моего Пилата! Ожесточенного, с каменным сердцем! За что ему это проклятье? Ни любви, ни друзей! Ненавистный город, постылый дом… и никого вокруг, только верный пес… Гарм, Гарм… где мой Гарм?

Иван опасливо косился на Мастера. Но тот быстро забыл, о чем говорил, и разгоряченная его мысль, ни разу не споткнувшись, неслась уже дальше:

– Он просто пошутить хотел, как они не понимают. «Что есть истина?» Это же старая римская шутка. А он – генерал-губернатор, человек военный. Тот еще остроумец. «Истина в вине», вот что надо было ответить! Посидели бы, выпили с этим галилеянином… и вся история мира сложилась бы совсем иначе…

– Всё, хватит, – вдруг сказал Бездомный Поэт.

Он встал. Прихлопнул лист бумаги ладонью, как пресс-папье.

– Хватит, – повторил он.

Алоизий, как тень, возник за его спиной.

– Договор составлен и подписан, – сказал Иван. – Вашей, Мастер, собственной рукой. При свидетелях. Алоизий, будете свидетелем?

Пока Алоизий размышляет, что сказать, поясним и мы для тех из зрителей, кто еще не догадался: поэт Иван Бездомный лишь для души сочинял стихи, и основная его служба далека была от поэзии. А служил Иван агентом по недвижимости в известнейшей риэлтерской фирме «Cent XXV», и презабавная его фамилия как бы добавляла ему мотивации, да так, что никакие безусловно полезные тренинги активных продаж ему не требовались. За его плечами было уже несколько успешных сделок, и в загородный дом Мастера заглянул он вовсе не для того, чтобы услышать историю Всадника с алым подбоем. Целью его была информация, а если повезет, то и…

– Отчего же нет, – отвечал былой застройщик Алоизий. – Подпишем, честь по чести.

– Не понимаю, – сказал Мастер и поморгал недоуменно.

– Что неясно? – Поэт ткнул пальцем в бумагу. – Этот дом передается мне в управление. С согласия собственника… прежнего собственника. Вот договор. Вот внизу ваша подпись.

– Но… это же автограф…

– А за автограф спасибо. Роспись вон какая красивая, ни один нотариус не докопается.

– Уж это факт, – фальшиво пропел Алоизий. – Комар носу не подточит!

Мастер смотрел то на него, то на исписанный лист.

– И ты, друг Алоизий, – произнес он с печалью. – Даже ты предал меня.

– Ха-ха, – рассмеялся слуга. – Только друзья и способны предать. Чем нежданнее, тем веселее, не так ли, мой Мастер?

Что-то ужасно знакомое слышалось в его хохоте. Алоизий пригладил вороные волосы, запряженные в косичку; распрямился, расправил плечи и вдруг сделался похожим – нет, не на Савика Рогозинского, каковым по сути и являлся, а на того, другого… я вздрогнул, протер глаза, и тут же наваждение рассеялось.

Не было на сцене никакого Воланда. Я же сам вымарал его из всех сценарных планов.

Казалось, Савик Рогозинский опомнился тоже. Перестал смеяться. Послушно отступил в темноту, ссутулился и снова сделался Алоизием.

Луна скрылась за облаками, и действие клонилось к финалу.

– Что за горькая ирония, – обратился я к публике. – Мастер становится бездомным. А Поэт получает процент от сделки. О времена, о нравы!

– Уж извините, Мастер, – откликнулся бывший Бездомный Поэт. – Ваше время кончилось. Мы тоже хотим войти в историю.

– Так точно, – подал голос Алоизий. – Прикажете еще вина?

И в этот миг что-то случилось. В зале кто-то негромко вскрикнул, кто-то уронил стул, и на него зашикали; но кто-то стоял в дверях, там, далеко, и чей-то голос разносился над головами зрителей:

– Не надо! Пожалуйста!

Глава 3. Продолжение предыдущей

Я подошел к краю сцены. Встал там в некотором замешательстве.

– Пожалуйста, не надо, – услышал я тот же голос. – Это плохая пьеса. Не надо ее играть.

– Т-твою мать, – сказал Савик за моей спиной. – Это же…

В белых кедах, с сумкой через плечо, ты стоял внизу и смотрел на меня. Узнать тебя было непросто. Твоя коротко стриженая голова была довольно небрежно перевязана белым шелковым шарфом чуть повыше ушей, да так, что из-под повязки только глаза блестели. Ты даже улыбнуться не мог, пусть и хотел. Левый уголок рта улыбался, а правый как-то безнадежно тянулся вниз.

– Вот черт, – сказал я сам себе.

Наверно, ты не расслышал. Только взмахнул ресницами.

Путаясь в дурацком черном плаще, я присел и спрыгнул со сцены. И оказался рядом с тобой.

Раньше мы были одного роста, но ты сильно похудел за время болезни и от этого словно вырос. И рука заодно стала тоньше.