Малокрюковские бастионы

Горе старика было неописуемым. Жучка для одинокого сторожа была не просто собакой, она была для него самым близким существом на белом свете.Он с ней разговаривал, делился радостями и бедами. И ему казалось, что она всё-всё понимает. Это радовало старика и ему казалось, что сгори завтра его дом, и он не будет так переживать, нежели вдруг исчезнет из его жизни Жучка. Так уж устроен старый человек, что у него в определённое время сдвигаются в душе понятия и он становится иным по сравнению с другими людьми, хотя вроде такой же, как и все: ест, пьёт, разговаривает, смеётся. Ан нет, не такой – чувствует не так, переживает не так, относится ко всему не так. Например, раньше он живо интересовался космосом, думал о полёте на Луну, удивлялся качеству выведенного сорта пшеницы, одним словом, вникал во всё, что его окружает. Понемногу всё это ушло из его жизни и на первый план выступили предметы, на которые он раньше не обращал никакого внимания. Например, он мог долгое время рассматривать щепку, обыкновенный камешек или травинку и размышлять о них столь серьёзно и с сознанием дела, как будто на них мир стоит или они являются носителями истины. И если в это время к Ярцеву кто-нибудь обратится с вопросом, то тот в ответ, не обращая внимания на заданный вопрос, вдруг с лучезарной улыбкой, весь в удивлении скажет, глядя, например, на жёлудь: «Вы посмотрите! Это удивительно! Жёлудь от дуба! А я раньше его и не замечал… Нет, я, конечно, знал о его существовании, но его совершенно не чувствовал, не ощущал, не видел…» – тут он начинал в словах спотыкаться, понимая, что того заветного слова, у него в запасе нет, которым он мог бы выразить своё отношение к этому жёлодю. Нет, не то, чтобы он его не знал, а его вообще нет в мире, не придумано. Понимая, что он не может передать человеку своего восторга, тут же замыкался, уходил, но ещё долго лучезарная улыбка блуждала на его лице. Он знал, что люди его не понимают. Если раньше он из-за этого переживал, то теперь ушёл в себя, замкнулся. Как объяснишь, что ценностный ряд в его душе сместился, что та же Жучка для него ценнее чем тот же космический корабль, или выведенный новый сорт пшеницы, потому что в его внутреннем космосе, она является тем спутником, который определяет и регулирует его настроение, его интересы и многое чего другое, что определяет жизнь человека в этом возрасте. И вот этого спутника не стало. Остановилось личное время, померк личный горизонт и на небосклоне образовалась дыра. Но разве это кому-нибудь объяснишь, разве тебя кто-то будет слушать?? Сторож смахнул набежавшую на ресницы слезу.

Рано утром, до прихода ещё скотников и доярок, Ярцев пошёл хоронить Жучку. Он вышел из сторожки, завернул за угол и… В общем, что увидел Ярцев проще сказать, чем описать. Через полчаса он стоял перед заведующим фермой и не мог вымолвить ни слова. На Ярцева было жалко смотреть. Руки у него тряслись, редкие седые волосы прилипли к черепу, а на кончике носа висела крупная капля пота. Голос его хрипел и шипел как изъезженная потефонная пластинка, понять было ничего невозможно, но по тону можно было определить, что толи у старика, то ли на ферме что-то случилось.

– Да, говори ты толком! – теряя терпение, перебил старика животновод. Он жил рядом с фермой, к нему к первому и пришёл сторож.

– Н-н-нес-час-тье…, Василь Петрович, – наконец выговорил сторож. Сознанье у него помутилось, руки ещё больше затряслись и он более простонал, чем сказал: «Жу-жу-чка сдох-ла»и залился старческими слезами.

«Сдохла и хрен с ней,– подумал животновод,– не велика беда, нашёл о чём сокрушаться». – Но старику сказал другое:

– Ты, дед не горюй, значит у неё век такой. Шельма у меня окутится, так хошь всех забери. Я тебе за такое дело ещё и могарыч поставлю.

Добился бы от сторожа животновод разумных речей или нет, бог весть, кабы в это время не раздался истошный крик из свинарника. Кричала и причитала свинарка Пелагея. Этого крика животновод и сторож не могли не услышать, потому как так никто и никогда в селе не кричал. Животновод рванулся из дома и как был в одном валенке, так и выскочил на улицу, но тут же вернулся, одел второй валенок и на ходу застёгивая полушубок, побежал к свинарьнику. За ним, отставая и спотыкаясь, последовал сторож. Но не успели они войти в свинарник, как им на встречу выбежала сама Пелагея и не проговорила, а провыла:

– Трёх поросят украли и ворота настеж.

– Ты это хотел сказать? – обратился Василий Петрович к сторожу.

– Именно это…, Василий Петрович… – и тут же умоляющим голосом продолжил, – Ва-сень-ка, пенёк я старый. Да кабы не Жучка, да не в жисть…

– Ладно…, Обьяснительную готовь. А я пойду к нашему «Аниськину», пусть ищет.

– Ка-ка-я объясни-тель-ная, Василий Петрович.– завопила Пелагея. – Тех, кого украли, они и живы, думаю, а остальные пятнадцать как кочерыжки мёрзлые, ворота то воры открытыми оставили, вот остальные паросята и закоченели…

– Сколько живу…– начал было говорить сторож, видно начав понимать, что случилась не мелкая кража.