Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Мы думаем, что теургический принцип в художестве есть принцип наименьшей насильственности и наибольшей восприимчивости. Не налагать свою волю на поверхность вещей — есть высший завет художника, но прозревать и благовествовать сокровенную волю сущностей. Как повивальная бабка облегчает процесс родов, так должен он [художник] облегчать вещам выявление красоты; чуткими пальцами призван он снимать пелены, заграждающие рождение слова[657].

Для Иванова художник путем припоминания ищет платонического идеала, realiora. Изобретение, не подкрепленное интуитивным познанием этой реальности, он отвергает[658]

. Столь же страстно отвергает и Мандельштам (по крайней мере для себя) индивидуалистическое, основанное лишь на воображении творчество художника. Великий поэт для Мандельштама не писатель, а переписчик:

Секрет его емкости в том, что ни единого словечка он не привносит от себя. Им движет все что угодно, только не выдумка, только не изобретательство. Дант и фантазия — да ведь это несовместимо!.. Стыдитесь, французские романтики, несчастные incroyables’и в красных жилетах, оболгавшие Алигьери! Какая у него фантазия? Он пишет под диктовку, он переписчик, он переводчик… Он весь изогнулся в позе писца, испуганно косящегося на иллюминованный подлинник, одолженный ему из библиотеки приора. <…>

…Вот еще немного потружусь, а потом надо показать тетрадь, облитую слезами бородатого школьника, строжайшей Беатриче, которая сияет не только славой, но и грамотностью («Разговор о Данте», II, 406–407).

Оказывается, что в основе знаменитого мандельштамовского образа поэзии как диктовки лежит концепция восприимчивости Иванова. Мандельштам силится воскресить в памяти не метафизический или духовный идеал, а художественный прообраз, «звучащий слепок формы», который он должен ощупать и наполнить словами (II, 226). Однако и его «поэт» отвечает за свою подлинность перед Прекрасной Дамой — такой, которая одарена сверхъестественно безупречным литературным вкусом[659]

.

Откровенность, как было сказано, — нерелевантная для Мандельштама категория, но искренность не равна откровенности. В его поэзии ироническое встроено в искреннее. Для Блока, по его же словам, иронический голос разрушителен и подлежит преодолению. Блоковская поэтика предполагает искренность, основанную на непосредственности (immediacy) — непосредственности веры, равно как и непосредственности сомнения. Мандельштамовское же восприятие искренности сфокусировано на игре с непосредственностью и дистанцированностью, на напряжении между иронией и «иератической» самоуверенностью. То, как эти напряжение и игра реализуются в отношении к символистскому наследию, и было главным предметом настоящего исследования. Акмеизм Мандельштама переустанавливает границы и задает дистанцию, но делает это ради потенциальной энергии, вырабатываемой этим приемом. Волнующий «тяжелый» занавес, разделяющий жизнь и искусство, настоящее и прошлое, символистскую и акмеистическую поэтики, может тогда оказаться невесомыми листами вощеной бумаги, которые могут подниматься и опускаться по воле поэта, волшебным «бергсоновским» веером, аннулирующим пространственную, временную и концептуальную дистанции между явлениями.

В этой книге я рассмотрел, как в высшей степени одаренный поэт превратил материал потенциального страха (anxiety) во множество стратегий свободного творчества. Унаследованная традиция подобна для Мандельштама словесному сырью «Notre Dame»: это «тяжесть недобрая», из которой поэт может создать «прекрасное».