Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Сегодня ты на тройке звонкойЛетишь, богач, гусар, поэт,И каждый, проходя сторонкой,Завистливо посмотрит вслед…Но жизнь — проезжая дорога,Неладно, жутко на душе:

Здесь всякой праздной голи многоОстаться хочет в барыше…Ямщик — будь он в поддевке темнойС пером павлиньим напоказ,Будь он мечтой поэта скромной, —Не упускай его из глаз…Задремлешь — и тебя в дремоте

Он острым полоснет клинком (III, 227).

Намек на отстраненность Мандельштама от «мира державного» появляется в том же стихотворении, и вновь с возможной отсылкой к блоковскому контрпримеру:

Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Все силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,

Не поддается петелька тугая,Все время валится из рук.

Омри Ронен отметил: «Эту неуклюжую попытку [застегнуть истертое меховое покрывало в нанятых санях] следует сравнить с той изящной легкостью, с какой „обряд заправления“ исполнялся персонажем русской лирики четверть века тому назад: „Я чту обряд: легко заправить / Медвежью полость налету“ [Блок, „На островах“ (1909). — С. Г.]»[638]. Эта метонимия для социальных способностей, которые в избытке есть у Блока и которых нет у Мандельштама, сочетается с отсутствием меховой шубы («рыбий мех» говорящего), а затем и с упоминанием лояльности поэта к «четвертому сословью»[639]:

Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —

Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?

Своим соединением качеств разночинца (не замаранного связью с властью) с поэтической свободой Данте Мандельштам вновь возвышает личное до уровня поэзии. Изначальный дискомфорт Мандельштама в связи с харизматической, «мессианской» позой русского поэта — результат и личных склонностей, и его положения как еврея и аутсайдера, пытающегося найти место в существующей, исключающей поэтической традиции (Фрейдин), — переводится в 1920‐х в сословные термины. Он находит выражение в отталкивании барственности и той связи с властью, которую она предполагает.

В «Четвертой прозе» (1930?) Мандельштам отстоит свою позицию еврея и аутсайдера (уже в сугубо положительном смысле). Но пока поэт проявляет солидарность с интеллектуальным «наследием» бесправного разночинца — в противоположность семейному «наследству» аристократического русского XIX в. Блок как человек и как поэт в конечном счете понимается Мандельштамом как один из тех, кто принадлежит к поэтической аристократии XIX в. — не по рождению, а по своим качествам, по своей сущности.

Глава 13. Заключение: откуда (и куда) подлинность?

Как мы видели, отвержение ранним Мандельштамом символистского лирического героя, столь мощно воплотившегося в поэзии Блока, было неотъемлемой частью его адаптации мифотворчества, практиковавшегося младшими символистами, к постсимволистской поэтике. После этой первой «победы» в рассеивании источника харизматической власти Блока стихи Мандельштама обнаруживали не только пародийное применение блоковских образов, но и глубокую восприимчивость к метафорической поэтике Блока и воплощению им в поэзии анахронических модернистских структур времени. Во второй книге поэта — «Tristia» — ключевым компонентом блоковского героя стала для Мандельштама его театральность, неизбежно оцениваемая в сопоставлении с трагической позой старшего поэта.

Как я показал на основе стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…», еще в ноябре 1920 г. Мандельштам видел в Блоке фигуру маргинальную и даже антагонистическую по отношению к пушкинской культуре Слова. И вообще Мандельштам, кажется, изначально шел по стопам Анненского, оценивая блоковскую позу как театральную. Но в конечном счете эта театральность преодолевается посредством трагедии, возникшей с безвременной смертью Блока в 1921 г., пророчески предвосхищенной всего за несколько месяцев в его памятной пушкинской речи «О назначении поэта». Трагический Блок нашел отражение в мандельштамовском «Концерте на вокзале». И все же автобиографическая проза и статьи Мандельштама начала 1920‐х гг. указывают на значительный дискомфорт, по-прежнему причиняемый ему Блоком. Блоковская барственность, обусловленная характером, а не родословной, остается для Мандельштама определяющей характеристикой этого поэта и крепко связывает его с уходящим XIX в.