Мареси

После завтрака все неофитки и сестра Котке собираются во внутреннем дворе. Сестра Котке, Ранна и Идда выносят во двор большие тазы и разводят огонь в выложенной камнями яме возле колодца. Над огнем висит большой медный котел с водой.

– Вы знаете, что делать, – говорит сестра Котке, и мы бежим в Дом Неофиток и Дом Сестер, чтобы собрать все постельное белье, какое можем найти, срываем простыни с постелей и опустошаем шкафы. Потом возвращаемся во двор с охапками белья и расстилаем все на выметенной брусчатке. Сестра Котке, Идда и Ранна осматривают все белье и определяют, что годится как есть, что нужно залатать, что пойдет на тряпки. Они рассортировывают все в большие кучи, а мы тем временем присматриваем за котлом. Как только вода закипит, мы с Эннике несем котел к одному из тазов и осторожно выливаем в него кипящую воду, стараясь не обжечься сами. Сестра Котке выбирает подходящее количество белья и складывает в таз, отрезает кусок мыла, и потом кому-то из нас поручается перемешивать белье длинными палками, совершенно побелевшими за годы использования, в то время как другие достают воду из колодца, чтобы снова наполнить котел.

На мой взгляд, стирка – самое скучное занятие на свете. Обычно сестра Котке и ее неофитки справляются сами – со всем, кроме весенней стирки. Когда все наконец-то выкипячено, мы загружаем белье на тележку и тянем к морю, чтобы потереть о камни и наконец прополоскать в морской воде. Затем белье развешивается на солнце и морском ветре, а пока оно сохнет, мы обедаем и можем немного отдохнуть. Но когда все высохнет, мы садимся с иголкой и ниткой и принимаемся штопать и латать все, что порвалось и протерлось. И это, пожалуй, еще скучнее, чем сама стирка.

Мы с Яй сидели бок о бок на скамейке в тени Услады тела и нашивали заплатки на постиранные льняные простыни. Я подумала, что ей, возможно, полегчает, если поговорить о ее сестре, так что я собралась с духом.

– Расскажи об Унаи, – сказала я и откусила нитку. – Какой она была, твоя сестра?

На мгновение рука Яй остановилась в воздухе, но потом она снова воткнула иголку в ткань. Я выдохнула – сама не заметила, что задержала дыхание. По-прежнему боялась, что напугаю ее, пробудив тот ужас, который охватил ее в прошлый раз, когда Хео спросила об Унаи.

– Унаи была на два года старше меня. Как и все мужчины, мой отец хотел, чтобы первенцем был сын. От нас ему было одно разочарование.

Яй перевернула простыню у себя на коленях, чтобы продолжать шить.

– Унаи всегда была послушной дочерью. Она пыталась быть как раз такой девочкой кохо, как хотел мой отец: доброй, послушной, незаметной. Всем хотела угодить. Я старалась быть, как Унаи.

Она отложила шитье, уставилась в одну точку.

– Самым лучшим моментом дня становилось то время, когда мужчины еще не вернулись с рисовых полей. Закончив все домашние дела, мы садились на крыше, Унаи и я. Если мама успевала, то и она иногда сидела с нами. Мы пили освежающий напиток сомсе – такой холодный, что чаши запотевали в теплом вечернем воздухе. Сомсе делают из мяты, сахара и маленьких кислых фруктов, дикорастущих в горах, – они называются керре. Там мы сидели, пока солнце спускалось за горы, разговаривали и смеялись, пока можно. Отец не любил женский смех.

Яй слабо улыбнулась.

– Нет, пожалуй, лучший момент дня – это когда мы залезали по вечерам в нашу общую постель, Унаи и я. Сперва мы помогали друг друга снять наши головные уборы, в которые вплетались волосы.

Она провела рукой по волосам.

– Женщины кохо носят свои волосы заплетенными и уложенными в высокую прическу. Мы не можем появляться на людях вот так, с распущенными волосами. Чем выше прическа, тем красивее. По вечерам много времени уходит, чтобы все расплести. Вдвоем выходит быстрее. Когда мы ложились, Унаи обычно рассказывала мне, что я сделала хорошо за день, а в чем мне надо улучшиться. Одновременно она массировала мне кожу головы – там всегда болело после того, как волосы весь день были туго заплетены. Унаи правда желала, чтобы я стала хорошей женщиной – соблюдающей все традиции, послушной и сговорчивой, так чтобы отец был доволен нами обеими. И я тоже очень этого хотела, но не ради него, а ради нее. Я сделала бы все, о чем бы Унаи меня ни попросила, но мне было трудно быть такой сговорчивой, как она. Для нее естественно было склонить голову, не встречаясь глазами с отцом или другими мужчинами, отвечать: «Да, отец», какие бы оскорбления он ни обрушивал на ее голову. Когда он бил ее, она говорила, что во всем ее вина. Она была недостаточно проворна, плохо старалась. Я никогда не чувствовала ничего такого.

Яй посмотрела на меня.

– Мне было трудно быть послушной. Все во мне сопротивлялось. Но я старалась изо всех сил – ради Унаи. Когда отец бывал недоволен мной, он иногда вымещал свой гнев на ней, а не на мне. Но я не могла убедить себя, что во всем моя вина, когда он хватался за палку.

Она повернулась ко мне.

– Твой отец бил тебя, если ты недостаточно быстро подносила ему его сомсе? Если еда казалась ему невкусной или если ты проливала что-то, подавая ему и своему брату?