Дорогой Марк Александрович, я счастлив получить от Вас известие и узнать, что Вы и Ваша жена в добром здравии. Спасибо за приглашение сотрудничать в Вашем журнале.
Воспользуюсь им, когда это станет возможным. Спасибо также за сообщение о скором прибытии посылки. Я надеюсь, что она не потеряется по дороге. Вы не можете представить, насколько это ценно здесь в настоящий момент.
Я провел годы немецкой оккупации без личных неприятностей и не покидая Ниццы. Но я не могу забыть о депортации в Германию нашей бедной Лулу Кан<негисер>, а также Ник<олая> Берн<гардовича> Фрейд<енштей>на. У меня остается слабая надежда однажды вновь увидеть их обоих. А вы, дорогой М<арк> A<лександрович>, как Ваши дела? Я слыхал, года два тому назад, о Ваших больших литературных успехах и, поверьте, радовался от всего сердца. Кстати, я никогда не получал то письмо 1942 г., о котором Вы говорите. Я возвращаюсь в Париж через месяц или два, но мой ниццский адрес всегда остается верным. Не забудьте передать Тат<ьяне> М<арков>не мои лучшие пожелания и заверения в самой искренней дружбе.
Собственно именно такого рода скупых, но искренних – от самого сердца, строк соболезнования и сопереживания общего
горя и недоставало в письмах Берберовой, Г. Иванова (см. ниже) и других оправдывающихся от обвинений в сочувствии нацистам русских литераторов. Несомненно, что для Алданова – апологета и страстного защитника «калогатии», именно бездушная отчужденность от «еврейской трагедии», выказываемая в рассуждениях этих когда-то столь близких ему по духу литераторов, и являлась причиной утраты ими в его глазах репутации «достойных людей».Как уже говорилось, в своей общественной деятельности Алданов нуждался в надежных информаторах из числа парижских эмигрантов. К мнению Якова Полонского он, конечно, прислушивался, но понимая, что его настрадавшийся от немцев родственник может быть чрезмерно субъективен, старался больше ориентироваться на отзывы Бунина, Адамовича, Долгополова, Маклакова, Тер-Погосяна, Альперина и других лиц с незапятнанной репутацией. Об этом свидетельствует его письмо Адамовичу от 12 июня 1945 года. В нем он сначала сообщает о своем положении в «Новом журнале»:
…Михаил Осипович <Цетлин>, <…> болеет и сейчас находится в санатории. Он главный редактор «Нового журнала» по делам первого отдела (беллетристика и стихи), а Мих<аил> Мих<айлович> Карпович по делам второго отдела (общее направление, публицистика). Я вначале принимал самое близкое участие в редактировании журнала. Потом эта работа, которую я всегда терпеть не мог, мне смертельно надоела: она (будучи, конечно, бесплатной) отнимала у меня почти все время, и я отошел от нее. Совершенно не участвовал бы в ней, если бы Мих<аил> Ос<ипович> не болел. Как только он выздоровеет, я совершенно и отойду. Теперь же делаю часть работы за Михаила Осиповича, но главные редакторы он и Карпович, как и сказано на обложке,
– а затем, без обиняков, переходит к основной, лично очень важной для него теме: