Маркос Рамирес

Около семи утра, когда я вместе с соседями стоял на углу площади, новый продолжительный, мощный толчок привел людей в смятение. Послышались крики, рыдания, молитвы. Я видел, как по площади и улицам, словно по океану, прокатились волны. Немного спустя мне встретился дядя Хесус, пригнавший коров с пастбища.

— Карамба! — воскликнул он. — Знаешь, этот последний толчок захватил меня как раз посреди луга! Я почувствовал, как подо мной шевелится земля. Ну и страшно было, когда я увидел, что скот становится на колени и начинает мычать… Так и думал, что настал конец света!

Чтобы семья могла в безопасности спать, дедушка и дядя выстроили в саду большую темблореру[80] в тени старого авокадо. В тот же день темблореры появились во всех патио и садах Алахвэлы, а на просторных площадях выросли импровизированные лагеря. Все крупные магазины и учреждения закрылись, служащие покинули работу, потому что в течение нескольких дней продолжались подземные толчки, хотя с каждым разом они были все слабее и короче. Для меня и остальных ребят землетрясение явилось веселым и интересным развлечением.

Прошло несколько дней. Жизнь в селении и в городе уже вошла в свою колею. Как-то вечером, когда я сидел дома за столом и пил кофе, вдруг раздался хорошо знакомый мне свист Чуса Молины. Я выбежал узнать, зачем он пришел, и увидел в его руках две толстые восковые свечи.

— Пойдем выполнять обет, что я дал святому Христу Эскипульскому, — сказал Чус. — Мы должны подняться в церковь на коленях со свечой в руке, а затем помолиться — прочесть пятьдесят раз «Отче наш» и пятьдесят раз «Богородицу».

— Какой обет? За что? — спросил я в недоумении.

— А ты уже забыл? — недовольно заворчал Чус. — Не думаешь ли ты, что без моего обета господь сотворил бы нам такое великое чудо? Это ведь святой Христос наслал землетрясение, чтобы спасти нас от расплаты за пожар!

Что правда, то правда — с этим так кстати наступившим землетрясением никто уже не вспоминал о злополучном поджоге луга и плантаций сахарного тростника…

VIII

Вместе с Томасито я пришел записаться в Алахвэльский Институт. При входе в старое здание я ощутил какую-то неизъяснимую робость и даже на мгновение в нерешительности остановился перед аркой, ведущей в патио, словно любуясь восхитительными клумбами фиалок. Я уже готов был повернуть назад и броситься домой, в Эль Льяно: был я босиком — как мать ни старалась, она не смогла купить мне башмаки; кроме того, мне предстояло просить у секретаря отсрочки, чтобы внести плату за обучение попозже — у матери пока не хватало денег. К счастью, я вовремя преодолел робость и, напустив на себя беззаботный вид, уверенным шагом поднялся по лестнице, догнал Томасито и вместе с ним вошел в канцелярию, находившуюся на втором этаже.

Секретарь Института, дон Луис Мартинес, сухонький старичок с седыми усами, поминутно вздевавший на нос очки, когда приходилось читать или писать, приветливо встретил Томасито. Когда же я назвал свою фамилию, чтобы он записал меня в толстенную книгу регистрации учащихся, лежавшую на письменном столе, он, глядя на меня поверх очков, спросил:

— Вы брат Томаса?

— Нет, сеньор. Он мой дядя, — разъяснил я.

— Ваш дядя? Ах, вон как!.. — воскликнул секретарь с удивлением, которое было мне хорошо понятно. Но тут же любезно улыбнулся и сердечным тоном добавил: — Вы будете таким же хорошим учеником, как Томас?

Я, также улыбаясь, ответил:

— Думаю, что да. Я очень желал бы этого.

Я говорил правду — у меня было твердое намерение преодолеть свою лень и стать в средней школе одним из лучших учеников, чтобы порадовать мать и доказать остальным, что нет таких трудностей, с которыми я не в состоянии справиться.

Томасито повел меня по зданию Института, еще пустовавшему в эти дни. Мы проходили широкими коридорами второго этажа с огромными, светлыми окнами, обращенными в патио, заглядывали во все аудитории, погруженные в глубокое безмолвие. Остановившись перед дверью, Томасито сказал:

— В прошлом году тут размещались первые классы. Я был в первом «А» — может, и тебе придется здесь учиться.

Мне захотелось войти, сесть за одну из парт, все разглядеть и обследовать с любопытством робкого новичка. Я восхищался навощенным полом, высокими голыми стенами, окрашенными в бледно-серый цвет, белым потолком, столом и креслом учителя, стоявшими налево от черной доски, на небольшом деревянном помосте, — и невольно рисовал себе будущее; я уже видел себя в мечтах бакалавром[81]. Томасито прервал мои размышления: становилось поздно, и нас могли запереть внутри здания.

Начался учебный год, меня включили в первый класс «А». Утром, едва мы уселись и учитель произнес первые приветственные слова, как раздался продолжительный, хриплый звонок из канцелярии и по классам прошел швейцар, объявляя:

— Общее собрание, идите все в актовый зал! С вами желает говорить сеньор директор!