Маркос Рамирес

Из-под темного навеса выскочили две огромные собаки. В несколько прыжков они пересекли сад и бросились на калитку, пошатнувшуюся под их напором. Снова и снова налетали они на палисадник, скаля грозные клыки и захлебываясь в хриплом лае.

Не помня себя от гнева, Мисаэль ответил отборной бранью и замахнулся на собак гитарой, но гитара разлетелась вдребезги о железные прутья калитки.

Новая неудача Мисаэля вызвала взрыв издевательского смеха, и смех этот прозвенел в ночной темноте, как шаловливый хрустальный колокольчик.

* * *

В ту пору был у меня в предместье Ла Агониа неразлучный друг — мой ровесник, звали его Хесус Мол

ина. Однажды жарким днем ветреного и пыльного марта мы надумали искупаться в реке Сируэлас — в «заводи дона Хосе», названной так по имени дона Хосе Сото, алахвэльского богача, во владениях которого она находилась.

Подойдя к заводи, мы увидели обычную ораву ребят, весело плескавшихся в свежей, прозрачной воде. Целый час барахтались мы вместе с другими; наконец, озябнув, вылезли на берег погреться на солнышке. Потом быстро оделись и пустились в обратный путь через большой приусадебный луг, окруженный плантациями сахарного тростника и засаженный многолетними раскидистыми смоковницами.

Ясное, безоблачное небо простиралось над нами. Мы медленно поднимались по склону широко раскинувшегося пастбища, сожженного палящим солнцем. В поту, задыхаясь от жары, мы присели передохнуть в прохладной тени смоковницы.

Вытерев мокрое лицо рукавом рубахи, Чус[77] предложил мне сигарету, зажег спичку, и мы закурили. Я недавно научился затягиваться и испытывал безграничную гордость, овладев столь сложным искусством.

Два или три года назад в Сан-Хосе я впервые попробовал закурить самодельную трубку, набив ее табаком из окурков, подобранных в мастерской отчима. Первая трубка обошлась мне недешево, вызвав отравление, не говоря уже о понесенной мной жестокой каре.

Зажмурившись, Чус выпустил в воздух последнюю затяжку дыма и, сдунув пепел, бросил окурок на сухой коровий помет, сразу же начавший тлеть. Тогда я положил свой окурок рядом и, подбросив охапку сена, принялся раздувать огонек.

— Пошли, давай! — сказал в этот момент Чус, прервав мое развлечение. — Уж поздно, дома могут пронюхать, что мы были на реке.

Лениво поднявшись, мы снова пустились в путь. Я уже было приготовился перемахнуть через изгородь, чтобы выйти на дорогу, как вдруг услышал позади какой-то необычайный шум и в тревожном предчувствии обернулся.

В ужасе я застыл на месте: искорки от наших окурков, небрежно брошенных под смоковницей, превратились в бушующее море алых языков пламени; под сильными порывами ветра оно все дальше и дальше разливалось по высохшему лугу вниз, к плантациям сахарного тростника! По пастбищу носились, сталкиваясь друг с другом, обезумевшие коровы и лошади, пытаясь пробиться к реке, в воздухе реяли стаи попугаев и пиапиа[78], поднявшиеся из густой листвы смоковниц; с пронзительными криками они улетали на юг.

Объятые страхом, мы перепрыгнули через изгородь и бросились бежать домой, однако все же сообразили сделать огромный круг по окрестным полям и рощам, чтобы появиться с другой стороны и сделать вид, будто возвращаемся с реки Эль Брасиль.

Когда, задыхающиеся и вспотевшие, мы наконец достигли селения, на перекрестках уже собирались соседи. Они возбужденно кричали и показывали вдаль, в южном направлении, где, гонимый ветром, клубился тяжелый сизый дым, время от времени освещаемый багровыми вспышками.

Проходя мимо толпившихся жителей, мы услышали, как старик сосед с глубоким возмущением говорил:

— Бьюсь об заклад, что занялись плантации сахарного тростника дона Хосе Сото! Не иначе, как подожгли! Ничего, разберутся во всем, придется злодею отсчитывать лучшие годы жизни на острове Сан Лукас![79]

Мы торжественно поклялись друг другу молчать о происшедшем.

Простившись с Чусом, я, подавленный тревогой, пошел домой. В тот вечер я не дотронулся до еды; от мрачных мыслей мне не сиделось на месте. Опасаясь, как бы мое беспокойство не возбудило подозрений матери, я взял книгу и отправился в глубь сада, чтобы в тишине и одиночестве обмозговать тяжелое, безвыходное положение. Уже стемнело, когда до меня донесся голос матери:

— Ма-а-арко-ос! Тебя здесь и-ищу-у-ут!

Ужас сковал меня. Наверно, пришла полиция, подкарауливает меня у дверей дома!

— Ма-арко-о-ос!

Я бросился бегом на зов и остановился лишь в дверях кухни, не зная, что делать, готовый разрыдаться. Мать, увидев меня, перепугалась:

— Что с тобой, Маркос? Почему на тебе лица нет?

— Ничего, мама, — выжал я из себя заикаясь, — это то, что… вы знаете…

Но она тут же меня перебила:

— Взгляни, Чус Молина хочет тебя видеть. Он ожидает тебя там, на улице!

Я точно воскрес из мертвых. Во весь дух пронесся я по дому и выскочил на улицу, разыскивая Чуса, хотя все еще не мог побороть внутренней дрожи. Увидев меня, Чус, тоже какой-то ошалелый, тихим и прерывающимся голосом произнес: