Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

На практике этой способностью движение не обладало – таков был вывод из напряженной политической работы Лабриолы в 1888 – 1889 годах. Активнейшим образом участвуя в пропагандистско-агитационной деятельности демократического лагеря (в борьбе за народную школу, за празднование юбилея Джордано Бруно, против присоединения Италии к Тройственному союзу), он в 1888 году впервые вступил в непосредственный контакт с рабочим движением. В марте 1888 года в Риме вспыхнули волнения безработных строителей, вызванные кризисом в строительном деле, который последовал за спекулятивным бумом в столице[453]

. Нависшая над многими участниками манифестаций угроза судебно-полицейских репрессий сделала Лабриолу поборником кампании солидарности с ними[454]

, но в то же время заставила соприкоснуться с трудностями, которыми изобиловала новая область борьбы, доселе известная ему лишь в чисто теоретическом плане. В 1888 году Андреа Коста организовал в Риме Рабочую социалистическую федерацию. Лабриола, установив в связи с кампанией солидарности непосредственные отношения с Костой, почувствовал потребность в новых инициативах, способных вывести итальянское рабочее движение из состояния раздробленности и политической изоляции, в котором оно все еще пребывало. Этой потребностью было продиктовано, например, сделанное им в августе Косте предложение организовать манифестацию солидарности с немецкими социалистами по случаю десятилетней годовщины закона о запрете социалистической партии, который по-прежнему действовал в Германии[455]

. Годовщина к тому же совпадала с датой официального визита германского кайзера в Италию, так что манифестация позволила бы слить демократическое движение против участия Италии в Тройственном союзе (Лабриола участвовал в нем, помимо всего прочего, и как председатель Ассоциации борцов за освобождение аннексированных Австрией итальянских земель), с протестом рабочих. Тем самым международным союзом европейской реакции был бы противопоставлен единый фронт демократических и социалистических сил. Но Коста не откликнулся на это предложение, возможно опасаясь недоверия, которое оно могло бы вызвать в анархистских кругах. Уже одно это свидетельствовало о наличии препятствий, на которые суждено было натолкнуться политической инициативе Лабриолы.

Препятствия и затруднения становились тем серьезнее, чем активнее Лабриола включался в конкретные эпизоды борьбы, направленной на то, чтобы хоть немного расширить пределы политической свободы в условиях режима, который видел главное средство самозащиты в произволе и провокациях полиции, пользующейся потворством судейских чиновников и поддержкой ретроградного общественного мнения. Достаточно было «бунтовщику» Андреа Косте в заурядной стычке с полицией (речь шла о не разрешенной властями демонстрации в декабре 1888 года в память казненного анархиста Обердана) пустить в ход зонтик, как его, несмотря на депутатский статус, отдали под суд и приговорили к трем годам тюрьмы. Солидарности Лабриолы в подобных случаях, естественно, не мешали никакие расхождения во мнениях относительно политической тактики социалистов. Невзгоды выпали и на долю самого радикального профессора, который в 1889 году в битком набитой аудитории Римского университета начал читать факультативный курс о Французской революции (по случаю исполнявшегося ее столетия). Стоило ему появиться на манифестации безработных перед дворцом парламента – Монтечиторио, как консервативная пресса принялась обличать его как подстрекателя беспорядков и зачинщика бунтов, вознамерившегося претворить в уличные волнения свои подрывные лекции, произносимые в университете с «кафедры анархии». А чтобы подобные лекции больше не раздавались с этой кафедры, была использована группа студентов правого толка, возбужденных газетной кампанией и поддержанных университетским начальством. Воспользовавшись устроенной ими в аудитории контрманифестацией, ректорат более чем на месяц отменил лекции Лабриолы[456]

. То было «предупреждение», сделанное с целью заставить его вернуться «к сухому академическому тону», как сам он напишет Энгельсу, вспоминая год спустя этот исполненный горечи эпизод[457].