Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

Пережитое стимулировало у радикала Лабриолы усиление интереса к социалистическому движению, к осмыслению его как главной пружины самого демократического движения. То, что прежде казалось ему неким постепенно складывающимся побочным продуктом более широкого политического процесса, теперь стало выглядеть в его глазах основным условием всякого реального прогресса. Впрочем, к такого рода инверсии в оценке соотношения между социализмом и демократией его побуждал не только политический опыт Италии, увязшей в липкой паутине трансформизма, но и глубокие размышления о последнем столетии европейской истории, открытом революцией 1789 года. Направления этих раздумий весьма четко обозначены в том первом мотивированном провозглашении веры в социализм, каким была лекция Лабриолы, прочитанная в июне 1889 года в одном римском рабочем клубе[458]. Теперь, когда он стал социалистом, его старая неприязнь приверженца умеренных к любым формам якобинизма либералов получает новое и совершенно иное обоснование. «Великий праздник» 1789 года, «не только не омраченный, но даже украшенный гильотиной, представлявшейся орудием торжествующего разума»

[459], не может служить перспективой новой социальной революции, в частности, потому, что эта перспектива опирается на «теорию, измеряющую преобразования меркой столетий»[460]

. Речь идет «не о том, чтобы отбросить политические свободы, а о том, чтобы дополнить их; не о том, чтобы сделать шаг назад, а о том, чтобы пройти много шагов вперед по пути политической демократии»[461]. Однако именно в силу этого задача новой социальной революции куда сложнее той, которую решала революция буржуазно-демократическая.

«В этом и состоит пока главнейшая заслуга социализма: в том, иначе говоря, что он открывает и описывает подлинную природу новейшего врага – капитала и пригвождает к позорному столбу шарлатанов, лицемеров и демагогов либерализма.

Если немногочисленному кругу философов было относительно легко распознать, а охваченной энтузиазмом толпе – насмерть поразить конкретных носителей общественной тирании, то куда сложнее в наши дни вырвать когти у нового, скрытного и безликого врага, каким является капитал, и уберечься от коварных происков либералов. Ведь банк, способный множеством способов угнетать наемный труд, не потащишь на эшафот, как Людовика XVI. Ведь железный закон заработной платы не сокрушишь, как крепость или дворец. Ведь общественную организацию труда не заменишь с такой же легкостью, с какой королевскую стражу заменили национальной гвардией. Ведь рабочие не выстраиваются в сомкнутые ряды производственных кооперативов с тем же энтузиазмом, какой увлекал в 1793 году французских пролетариев, готовивших отечеству непрочную славу наполеоновских побед, а своим детям – горькую участь наемных тружеников. Ведь здесь будет недостаточно ни красноречия жирондистов, ни отваги якобинцев! Речь идет о колоссальной, многообразной и долговременной работе, – о работе, необходимой для переделки всего общественного организма.

XIX век, отмеченный частичными успехами и разочарованиями либерализма, знаменует лишь начало. Мы находимся на заре нового времени»[462].

Таким образом, Лабриола вновь подчеркивает необходимую связь между политической демократией и социализмом. Но теперь социализм в его представлении выходит на передний план и занимает центральное место на сцене. И это центральное место ему надлежит удерживать на протяжении «долговременного» периода, по отношению к которому либеральная эпоха была не более чем прологом.

5. Зрелый марксист