Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

Обращение Сореля к философии Бергсона в конечном счете направлено именно на всемерное выделение этой черты активного участия в революции. Сорель опирается на то место в «Непосредственных данных сознания», где Бергсон проводит различие между поверхностным «я», результатом механического приспособления к внешнему миру, и глубинным «я», свободно реализующим себя в творческом акте. Миф в этом смысле становится перевоплощением в образы творческого порыва широких масс, которые обретают тем самым способность преодолеть историческую обусловленность и выступить в роли главного героя радикального обновления. В качестве первого результата миф – всеобщая забастовка сметает прочь путано-демагогические речи реформистов, заменяя их ясной картиной противоборствующих сил. Речь идет о «совокупности образов, которые еще до всякого теоретического анализа способны сразу и силой одной только интуиции передать всю массу чувств, соответствующих различным проявлениям войны, объявленной социализмом современному обществу»

[608].

По Сорелю, вопрос об осуществимости или неосуществимости всеобщей забастовки лишен смысла: главное здесь то, чтобы в такой забастовке нашли отражение основные тенденции рабочего класса. Следовательно, миф – это одновременно и «система образов», и «охваченные страстью» массы; он есть блок, делающий очевидными, чуть ли не на ощупь достоверными для пролетариата принципы марксизма: дихотомический раскол общества на классы, организацию пролетариата как результат воздействия самого механизма капиталистического производства, социализм как «решающее» и необратимое преобразование. Свершения, к которым миф зовет пролетарские массы, есть «серьезное, внушающее почтение, возвышенное дело»[609]

.

Похоже, что классовая борьба, как понимает ее в этот период Сорель, целиком укладывается в бергсоновское понятие «élan» [«порыва»], то есть определяется как свободное от всякой обусловленности творчество. Рациональность при этом выступает всецело как функция самоконтроля, тем более необходимого, что никаких прочных внешних точек опоры у этой рациональности нет. Вот почему последним вариантом сорелевского марксизма оказывается концепция, по которой социализм, никогда и не представлявший собой необходимости, утрачивает вообще всякие связи с видимыми процессами изменения действительности и становится чем-то таким, что целиком волюнтаристски проистекает из недр сознания трудящихся. Соответственно в типе «свободного производителя на достигшем высочайшего уровня производительности предприятии»[610]. Сорель видит преемника воина античного общества и наполеоновского солдата, то есть тех, кого «страстный индивидуализм» сделал способным на героизм. Энтузиазм производителя, его неустанный поиск точности в труде и улучшения выпускаемой продукции, отказ от выдвижения чисто эгоистических запросов, его чуткость к требованиям классовой солидарности – одним словом, энтузиазм в сочетании с «моралью добросовестного труда»

[611] – выглядят единственными силами, способными обеспечить дело прогресса и цивилизации.

Правда, почвой, на которой вырастает эта новая нравственность, Сорелю представляются все же производительные силы, причем задача видится ему здесь не только в том, чтобы вернуть самим производительным силам поступательное движение, как будто бы затухающее в них, но и в том, чтобы сделать пролетариат прямым контролером их развития, вновь пробудив в нем уверенность в собственных познавательных возможностях (уверенность, которую миф, как могло показаться, изгнал из сознания трудящихся) на прочной основе современной промышленности. «Более или менее инстинктивно все понимают, что каждый элемент культуры ныне подлежит универсализации»[612]

. Самоуправление и обобществление знания, таким образом, по-прежнему составляют ту перспективу, в сторону которой устремлен взор Сореля.

5. Успех Сореля и сорельянства

То, какое распространение получили идеи Сореля, проливает достаточно яркий свет на степень как привлекательности их, так и ограниченности. Влияние его идей в конкретно-политическом плане было, бесспорно, незначительным. Он сам, впрочем, никогда и не претендовал на роль руководителя пролетариата, а скорее ставил перед собой задачу осмысления явлений, порождаемых практикой пролетарской борьбы. Неслучайно «Размышления о насилии» (несомненно, самая распространенная из его книг) вышли отдельным изданием лишь в 1908 году, когда репрессии уже положили конец памятной полосе массовых забастовок 1904 – 1906 годов.