Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

«В устах этих так называемых представителей пролетариата все социалистические формулы утрачивают свой подлинный смысл. Классовая борьба, конечно же, остается великим принципом, но должна подчиняться национальной солидарности. Интернационализм есть наше кровное убеждение, но… ведь и патриотизм налагает свои священные обязанности. Освобождение трудящихся должно быть делом самих трудящихся, но… истинное освобождение состоит в том, чтобы отдавать голоса очередному профессионалу от политики… Наконец, государство должно исчезнуть (эти люди остерегаются оспаривать то, что написано по сему поводу Энгельсом), однако это совершится лишь в столь отдаленном будущем, что нужно приготовиться пока использовать его… а лучшая политика по уничтожению государства состоит в том, чтобы временно укреплять сочленения государственной машины»[602].

Для тактики отсюда вытекают два последствия: теряется из виду специфичность борьбы рабочих и берется на вооружение свойственный буржуазии метод применения силы.

Эти элементы четко различимы и во всеобщей политической забастовке, которая заимствует у буржуазии свои основополагающие мотивы. Организаторы подобных забастовок, отдавая себе отчет в невозможности устранения стачечной борьбы как таковой, пытаются хотя бы «использовать в политических целях выступления широких народных масс»[603]

и претендуют на подчинение рабочей стихийности собственному руководству с помощью централизации и жесткой дисциплины. Образцом для этих людей служит партия, которая в соответствии со своими целями манипулирует оружием забастовки: поэтому-то «политиканы – такие рьяные сторонники централизации профсоюзов и так часто говорят о дисциплине»[604]. Вместе с тем отсюда же следует необходимость опираться на рабочую стихийность, оберегая ее от попыток использования в утилитарно-тактических целях и демонстрируя всем ее плодотворность. Именно это и старается делать Сорель, противопоставляя всеобщую пролетарскую забастовку как

миф всеобщей политической забастовке.

Здесь становится обозримым масштаб теоретического переосмысления, к которому вынудил Сореля ревизионизм. Трудности выявления связи между теоретической моделью в «Капитале» и новыми явлениями в экономике в сочетании с небывалым расширением поприща для политической инициативы побуждают его к расширительному толкованию понятия «инструмент познания». Теперь оно включает в себя и fictions[605]

, вбирает и воображение; более того – элемент воображения оказывается единственным, способным удержать вúдение общественных отношений в их совокупности и сберечь стихийное творчество масс. Сорель следующим образом определяет миф:

«Люди, участвующие в великих общественных выступлениях, воображают свои грядущие действия в форме битв, которые увенчаются торжеством дела, за которое они сражаются… В этом смысле всеобщая забастовка синдикалистов и катастрофическая революция Маркса суть мифы»[606].

Интеллектуальная философия неспособна охватить подлинно великие исторические движения; она может, самое большее, производить на свет утопии – «плод ума теоретиков… складную конструкцию, собранную из деталей, вырезанных таким образом, чтобы их можно было просунуть – после небольшой подгонки – в очередной дебатируемый законопроект»[607]. Как и различие между силой и насилием, разграничение между утопией и мифом в глазах Сореля не чисто терминологическое. Сорель стремится противопоставить два в корне разных проекта социального преобразования: утопию, сконструированную кучкой интеллигентов за спиной у главных участников борьбы, и миф, соответствующий «убеждениям определенной группы».