Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

Размышляя над указанными вопросами – и открыто полемизируя с Розой Люксембург, – Бернштейн придал органическую форму своим идеям относительно различий между Востоком и Западом. Безоговорочные поклонники русского примера, рассуждал он, упускают из виду прежде всего то, что сила забастовок трудящихся масс России (забастовок, отмеченных печатью стихийности) прямо пропорциональна слабости других классов и государства. Сама «стихийность» выступает здесь признаком этой типично русской особенности. Легкость, с какой вспыхивают забастовки в России, их стихийность – «не доказательство собственной силы рабочего класса, а признак временного бессилия или недостатка энергии у других классов и государственной власти»[348]. Это исходный пункт, от которого Бернштейн отталкивался для широкого анализа различий между обществом и государством в России и в развитых странах Европы. Революцию в России сделала возможной проигранная война, которая повергла общество в хаос, а государство – в состояние бессилия. Эти хаос и бессилие обусловлены, с одной стороны, отсутствием организованного гражданского общества с политическими партиями, представляющими те или иные социальные группы, а с другой – тем, что, не имея за спиной организованного общества, российское государство оказалось без резервов. Все это, однако, было прямым следствием деспотизма: «Неизбежным результатом самодержавия является то, что позади себя оно оставляет хаос». В Германии совершенно иная ситуация. Хотя и верно, что подлинной политической демократии здесь нет, имеется все же достаточно разветвленная сеть общественно-политических организаций, делающая обстановку в стране несопоставимой с российской. Да и само германское государство совсем иное, чем российское. Оно обслуживается преданным чиновничеством, оно прочно. За его плечами стоит решительный и хорошо организованный класс предпринимателей. «Итак, при наличии государства этого типа, организованных политических партий, которые, пусть даже не всегда зная, чего они хотят, довольно хорошо знают, чего они не хотят, и соответственно хорошо организованной предпринимательской буржуазии в некоторых отраслях промышленности – даже очень хорошо организованной – ясно, что при наличии всех этих обстоятельств вопрос о массовой политической забастовке не может не ставиться совершенно иным образом, чем в потрясенной России, внутренние связи которой нарушены. Не видеть этого могут лишь люди, наделенные наивностью детей либо легкомыслием игроков»[349]

.

Помимо всего этого, Бернштейн настаивал еще на том, что в Германии отсутствует революционная традиция. Революционность, отмечал он, действительно проникла в немецкое рабочее движение, но на идеологически абстрактном уровне. По историческим причинам немец «никогда не был» революционером.

«Язык, который мы употребляем, – писал Бернштейн, – особенно на съездах, – это антипарламентарно-революционный язык, но наша практика… антиреволюционно-парламентарная. Мы никоим образом не революционная партия, мы партия легально-парламентарного действия. И год от года мы становимся ею все больше».

Участь германской социал-демократии является парламентской, и в качестве таковой ее следует признать[350].

В статье, посвященной результатам партийного съезда 1905 года, Бернштейн, воспроизводя главные положения своей известной книги, заложившей классические основы теоретического ревизионизма, подчеркивал в полном согласии с радикалами, что в Германии и политическая демократия, и парламентаризм носят уродливо урезанный характер. Однако из этой общей с радикалами точки зрения он делал опровергающий их заключения вывод. Немецкая социал-демократия должна употребить все свои силы на то, чтобы вдохнуть жизнь в политическую демократию и парламент для придания им энергии в борьбе за реформы[351]

.

Анджей Валицкий.

ПОЛЬСКИЙ МАРКСИЗМ В КОНЦЕ XIX – НАЧАЛЕ XX ВЕКА

1. Первое поколение польских марксистов

Первые польские последователи Маркса и Энгельса не были марксистами. Это были патриоты в изгнании, преданные романтической идее революционного братства народов и убежденные, что все угнетенные – угнетенные классы в такой же мере, как и угнетенные нации, – повсюду сражаются фактически за одно и то же дело. Глубокое впечатление на них производила последовательно пропольская позиция основателей «научного социализма»[352].