Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск второй

Ломка и перечеркивание программы Коммунистического Интернационала начались в первые же недели после VI конгресса. Одновременно развернулась повальная политическая ликвидация людей, связанных с Бухариным как в русской партии, так и в международных организациях. Все вместе это подтверждает, что его попытка была изначально обречена на поражение из-за мощных внутренних тенденций, а также тенденций, коренящихся в объективной диспропорции между государством и движением и приводящих к деформациям в прогнозах и политических решениях. Изоляция СССР и восстановление капиталистического господства за его пределами вновь поставили в 1928 году на повестку дня вопрос, который в иных выражениях уже ставил Троцкий в 1925 году: каковы были бы последствия для мирового коммунистического движения и для СССР в том случае, если бы историческая миссия капитализма еще не завершилась и человечество стало бы свидетелем нового периода развития капиталистических производительных сил такого же типа, как в 1871 – 1914 годах[348]

. Грамши в феврале 1925 года отверг предвидение такого рода, но одновременно воспользовался им как поводом для того, чтобы наметить возможные последствия такого исхода событий и предварительно обозначить, таким образом, фундаментальные проблемы, поставленные им в ходе последующего теоретического анализа: отказ Интернационала от творческого политико-стратегического поиска, его отход на позиции чисто пропагандистской деятельности, изменение самой русской революции[349]

.

Итак, последний этап бухаринской разработки предстает перед нами как напряженное усилие растянуть теоретическую схему, заимствованную у Ленина, как поздняя попытка примирить социалистическую перспективу со структурой, приобретенной миром на целую историческую фазу. Отсюда кричащее противоречие между реальной политической практикой и революционной доктриной, по необходимости суженной до границ «ортодоксии», телеологической перспективы, в которой лишь формально находят разрешение фундаментальные вопросы, в свете творческого анализа оказавшиеся полностью открытыми как на Западе, так и на Востоке.

4. По пути подчинения сталинизму

То оригинальное соотношение между теорией и практикой революции, которое Бухарин пытается сформулировать в период своего наибольшего влияния на руководящие круги международного коммунистического движения, будь то с учетом специфических элементов содержания или в общей форме, вряд ли может быть возведено к «Теории исторического материализма» (1921) – книге, считающейся самой значительной его философской работой. В самом деле, критический анализ западной рационализации опровергает изложенную в книге эволюционистскую концепцию технизации производительных сил. Тезис о производственной целесообразности сочетания планового начала и культурной революции при помощи государства-коммуны вступает в противоречие с ранее изложенным в этой книге положением (истоки которого восходят к Михельсу и Богданову) о неизбежности тенденций к элитарному расслоению общества. И главное, сама практическая и теоретическая борьба за альтернативу сталинской модели развития социализма идет вразрез с той механистическо-объективистской постановкой вопроса в книге 1921 года, которая в корне перечеркивает даже самое возможность альтернативного политического выбора. Однако такая практическая критика некоторых решающих положений «учебника марксистской социологии» не превратилась в новую общую теорию марксизма; более того, политическое поражение Бухарина отчетливо выявило крупные проблемные узлы этой теории, так и оставшиеся неразрешенными.

Прежде всего исследование нового характера капитализма приводит Бухарина не к преодолению ленинского понятия «общего кризиса капитализма», а к его усовершенствованию. Несмотря на выявление элементов нового, взгляд на перспективы революции в коминтерновской программе 1928 года в основном покоится на воле провидения, гарантированной «исторической необходимостью»; причем именно ссылка на «железный» характер этой необходимости – в значительно большей степени, нежели раскрепощающе-антимеханистический характер Октябрьской революции 1917 года, – служит гранью размежевания с социал-демократией[350]. Идеологизируется, иначе говоря, самый преходящий элемент в многосложной ленинской разработке теоретической проблемы революционного предвидения.