Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск второй

Гипотезы Бухарина насчет тенденций, которые возьмут верх в советском обществе в случае его, Бухарина, поражения, вышли за рамки политических обличений и полемики, но все же так и не приобрели характера общей критики этих тенденций. В этих гипотезах можно различить два главных элемента. С одной стороны, речь шла об особом подходе к теме перерождения СССР, который отличал Бухарина от других членов большевистского руководства, в разных формах затрагивавших эту тему. На первых порах Бухарин утверждал, что тенденция к бюрократизации, с неизбежностью обнаруживающая себя в ходе революции, совершаемой классом, который не имел возможности организоваться как руководящая сила до взятия власти, хотя и не может быть целиком отнесена за счет пережитков российского прошлого, но все же может быть нейтрализована на основе интенсивного развития производительных сил. Позже анализ рационализации и западного государственного капитализма дал ему новые доводы в поддержку тезиса о взаимосвязи между бюрократическим авторитаризмом и чисто количественным ростом производительных сил, о переплетении продуктивистского индустриализма и паразитических тенденций. Мысль о гармоничном сочетании планирования и культурной революции в рамках государства типа коммуны представляет собой наиболее самостоятельный результат такого новаторского анализа[357]

. Этот вывод лишает проблему перерождения тех особенностей чисто надстроечного явления, какие она обретает в критике Троцкого, и отнимает у антибюрократических лозунгов тот утилитарно-тактический смысл, который придавал им Сталин в 1929 году[358]

.

С другой стороны, из ряда высказываний Бухарина явствует, что он допускал возникновение – в случае поражения задуманной им попытки – третьего типа общества: не социалистического и не капиталистического, но представляющего собой итог экстремального развития тех планово-регламентирующих тенденций, бурное проявление которых он наблюдал в странах неокапитализма[359]

. В течение долгого времени он не выпускал из сферы своего критического внимания этот вариант развития, отличающийся от сталинской системы в основном неполной ликвидацией частной собственности на средства производства: Бухарин говорит о централизованном планировании производства и потребления. Однако политическое поражение и начавшийся в 1929 году мировой экономический кризис, помимо других причин, побуждают его изменить свою оценку. Принятие им сталинской системы предстает, следовательно, как согласие с ортодоксальным стереотипом, отождествляющим социализм с планированием, а капитализм – с анархией (хотя в самой форме этого согласия чувствуется отзвук его предыдущей веры в тенденции к политическому регулированию экономики и в их способность блокировать кризис). Он не разделяет крайностей конфликтной установки «класс против класса», однако его марксизм из орудия выявления и анализа скрытых противоречий капитализма и общества переходного типа превращается тем временем в нечто такое, что вполне совместимо с требованием утверждения известной модели централизованной организации экономики.

Так вырисовывается новая картина, воскрешающая актуальность немаловажных аспектов «теории равновесия», несмотря на философское опровержение этой теории в выступлении 1931 года, вызванном, возможно, «большой дискуссией» с Дебориным[360]

. После отказа от основных опорных положений своей модели (критика рационализации, попытка выработать политический синтез между планированием и сохранением союза рабочих и крестьян и т.д.) Бухарину остается усматривать отличие социализма от капитализма в самом по себе уровне технико-организационного развития, а также в отношениях с внешним миром (колониальными странами и бывшими колониями). «Социальная закономерность» и глобальное планирование при социализме из открытой проблемы превращаются в принудительный закон[361].

Происходит не только идеологический сдвиг в смысле принятия сталинской политики как той почвы, на которой возможно «соединение теории с практикой». С отказом от анализа капитализма и его кризиса изменяется и сам образ противника, ниже становится уровень соревнования с ним. Некритическое приписывание «великой практике советского социализма» той объединяющей связи между развитием экономики и научно-техническим развитием, которая в 1926 – 1929 годах рассматривалась как прерогатива организованного капитализма, низведение всей сложности буржуазной философии к иррационализму Бердяева и О. Шпанна, догматизация диалектического материализма – все это прямые следствия указанного сдвига. Они отмечают также и пределы тех усилий по организации научных учреждений, которым Бухарин посвящает себя в начале 30-х годов[362].