Марлен Дитрих

Студия выписала мне последний гонорар за «Ангела». Разъяренная тем, что они меня кинули, я обнажила и выставила напоказ свою потускневшую известность – купила новый «кадиллак» и поддерживала отношения одновременно с Дугласом, Гэри и Мерседес. Мое безрассудное отчаяние привело к критическому моменту, когда, случайно запланировав для себя слишком много дел, я обнаружила стоящего у двери Дугласа. Он кричал, что у нас заказан столик в «Коконат Гроув». Одновременно с этим полуодетый Гэри спускался по лестнице, ведущей к заднему входу, а в промежутке мне звонила Мерседес, потому как у нее дома собрались посетители салона, а меня нигде не найти.

Когда я перезвонила ей на следующий день, чтобы извиниться, она отчитала меня:

– Правда, Марлен? Двое мужчин? И оба такие посредственные актеры? Я не знаю, на что больше обижаться – на твое пристрастие к запутанным сюжетам или на твою ужасную склонность к пенисам.

Она повесила трубку.

Гэри проявил бо́льшую жизнерадостность, заметив, что мне нужно нанять секретаря, чтобы в один прекрасный день они не оказались в моей постели все втроем. Дуглас плакал. Он потребовал, чтобы я порвала с остальными, и услышал мой вполне предсказуемый отказ, после чего прекратил нашу связь. Я же, в свою очередь, покинула дом с давно пустующими комнатами, за который студия больше не платила, и сняла бунгало на территории отеля «Беверли-Хиллз», в баре которого столкнулась с Кэри Грантом и Рэндольфом Скоттом. Они пригласили меня на кофе в свой коттедж в Санта-Монике, после чего я присоединилась к их прогулке по берегу с терьером.

Тронутая их добротой, я излила на них свои профессиональные проблемы.

Гэри с горечью покачал головой:

– Студии владеют нами. Они контролируют все, что мы делаем, дотошно изучают сценарии, выбирают для нас роли, а потом нас же винят, когда что-то не срабатывает.

Рэндольф взял меня за руку и погладил ее, как будто я была расшалившимся ребенком:

– Но мы считаем, что вы божественны. Я бы работал с вами на любой картине. Скажите только слово.

Они были так милы со мной и настолько преданы друг другу, что мне даже стало страшно за них. Если студия избавилась от меня после неудачного забега, что она сделает с ними, стоит прессе раскрыть, что два голливудских записных холостяка не просто делят крышу над головой? На женщин, которые жили вместе, смотрели как на клуб, безобидный и смешной, если они не высовывались. Но мужчины, делающие то же самое… У меня появилось чувство, что Кэри и Рэндольфа ожидают большие неприятности.

Сама же я плыла по течению. После восьми лет, проведенных в статусе звезды, перспектив не просматривалось никаких. В Рождество 1938 года, чтобы отпраздновать наступление каникул и мой тридцать седьмой день рождения, я пригласила всех друзей на запеченный окорок. После ужина все пели рождественские гимны и голыми купались в бассейне. Мы с Гэри ныряли в глубокой части на виду у других гостей отеля, которые глазели на нас с балконов.

По окончании праздников стало понятно, что я не могу продолжать в том же духе – тратить деньги, которых у меня нет. Я позвонила Эдди и дала ему разрешение предлагать меня внаем. Я больше ни секунды не могла выносить праздности. Не имея ни места, куда можно пойти, ни работы, я чувствовала себя парией.

– Конечно, – ответил мой агент, – но на это потребуется время. Мне нужно обговорить условия и найти проекты, которые еще не отданы звездам на контрактах. Я могу это сделать, но как вы протянете до того?

Я окинула взглядом свое бунгало, набитое предметами, с которыми я не могла расстаться: мои часы и картины из Германии, книги и дрезденский фарфор. И все равно я не чувствовала себя как дома. Стоило определить меня в разряд «кассового яда», и свершилось невероятное: непобедимая Дитрих, голливудская богиня желания, превратилась в безработную, ютящуюся в съемной конуре.

– Думаю вернуться в Европу, – сказала я Эдди. – Позвоню вам оттуда.

Глава 3

В начале 1939 года я вернулась в Париж.

Предлогом для отъезда стали слухи о надвигающейся войне; пора было забрать Хайдеде. Чтобы замостить себе путь, перед отъездом я обратилась за американским гражданством, назвав иждивенцами членов семьи. Нацистский журнал «Штюрмер» немедленно заклеймил меня за очередное предательство Третьего рейха: годы, «проведенные среди голливудских евреев», сделали меня «совершенно не-немкой». Я посмеялась над этим обвинением. На меня давила более страшная угроза: незаинтересованность во мне киностудий. Несмотря на согласие Эдди понизить мои заработки, никто ничего не предлагал.