Мастер

В одну из таких вечерних бесед с Госсом Генри рассказал между делом, как приобрел Лэм-Хаус, упомянув хозяина скобяной лавки Мильсона в качестве паромщика, ожидающего возможности перевезти его через реку к идеальному уединению, упорядоченному счастью. Тогда же он поведал Госсу о визите Хоуэллса и о том, как благодаря новой возможности американских публикаций трансформируется его финансовое положение, будто старый друг вручил ему монету, чтобы положить под язык, и помог отправиться в путешествие в царство Аида.

– Да уж, воистину, – рассмеялся Госс, – Рай и впрямь мертвое царство, особенно в будни зимой, да и, рискну предположить, по выходным тоже.

– Будь я Эдгаром По, – сказал Генри, – написал бы рассказ: герой приезжает в незнакомый дом, а дверь этого дома – это дверь в могилу.

– Вы будете тосковать по Лондону, и это все решит, и вы сбежите, отделавшись простым испугом, какой сельская жизнь нагоняет на неосторожных, – сказал Госс.

Генри пообещал «Кольерсу»[35]

новую повесть в рамках ходатайства Хоуэллса от его имени и, сверившись с записными книжками и еще раз обсудив с Госсом проблемы достоверности в современной истории о призраках, но не посвящая его в свои планы, приступил к работе. На этот раз он оформит текст как повествование от первого лица, оставленное главной героиней, которое теперь извлечено на свет для прочтения в выходной на вечеринке в загородном доме. Ему до смерти хотелось нагнать страху на шотландца, и, начав диктовать свою повесть, он внимательно следил за ним, так что от него не укрылось бы ни малейшее изменение выражения лица, ни побледнение кожи.

Голос его рассказчицы будет звучать собранно и по существу, в мягком тоне ее будут сквозить доброта и готовность ценить любого нового человека и каждый новый опыт как награду, посланную ей в обмен на ее сообразительность и чувствительность. Он искал тон голоса, исполненный спокойного принятия, смиренной компетентности, сочетающий авторитетность с преданностью долгу, привычным стремлением делать все наилучшим образом, тон человека, который не станет жаловаться и для которого пронзительность – один из наихудших пороков. Ему нужен был голос, которому безоговорочно поверит и доверится каждый читатель, а еще ему нужен был литературный стиль, от которого веяло бы ароматом пятидесятилетней старины – наша героиня была заядлой читательницей, – перемежающийся время от времени простыми, яркими предложениями.

История эта пролежала в его записных книжках более двух лет и в то время являлась к нему мимолетными вспышками, но ничего похожего на форму или на зачин не вдохновляло его до сего дня, когда он понял, что ему для нового редактора «Кольерса» понадобится именно такой текст – крепкий, страшный и драматический, – нечто, способное захватить читателей, чтобы они хотели читать дальше. В основе была туманная история, рассказанная ему архиепископом Кентерберийским, о двух детях, оставленных опекуном на попечение гувернантки с указанием ни при каких обстоятельствах не связываться с опекуном.

Было просто облечь плотью эти голые кости, ввести радушную, надежную экономку, сделать девочку нежной и красивой, а мальчика – очаровательным и загадочным, а сам дом, странный старый дом, превратить в большое приключение для нашей героини-гувернантки. Он хотел, чтобы она не обладала навыками рефлексии или самоанализа, хотел, чтобы читатель узнавал о ней через ее наблюдения и, конечно, через то, что именно в своем рассказе она обходит молчанием. Так читатель увидит мир ее глазами, но все же, несмотря на все ее усилия скрыть себя и подавить проявления своей личности, увидит и ее, причем так, как она себя видеть не может.

Пустой дом наполняют гулкие звуки. Двое подопечных гувернантки никак не тяготятся тем, что их оставили одних. Они выставляют себя напоказ перед гувернанткой и доброй экономкой точно переполненные сосуды, которые довольствуются тем, что есть, и им не нужно ничего большего. Все звуки – изнутри и снаружи – зловещи и сопровождаются таким же зловещим эхом. Он постарался как можно раньше ввести тот момент, когда, удалившись ко сну, гувернантка слышит отдаленный детский плач, а потом за ее дверью звучат легкие шаги. Все это, решил он, расхаживая по комнате и диктуя, должно показаться пустяком и обрести значение только в свете (или во мраке) того, что должно произойти.