Мастер

Он знал, поскольку тетушка Кейт рассказывала ему об этом много раз в пору его отрочества, что тогда они снимали коттедж неподалеку от Большого Виндзорского парка и были самой счастливой семьей на свете, имея двух здоровых мальчиков, чьи каждодневные проделки заставляли родителей и тетю постоянно быть начеку, и достаточно денег, чтобы Генри-старший мог удовлетворять свои личные запросы среди наиболее известных умов эпохи, предаваться поискам истины, а если ее не удастся найти, сделать свое путешествие за нею запоминающимся, серьезным и небезвыгодным. Генри-старший интересовался добродетелью, великим благим планом, который Бог установил для человека. Каждый из нас, верил он, должен учиться расшифровывать этот план и жить так, как будто никто никогда не жил прежде. Свою задачу – читал ли он, писал ли, беседовал или воспитывал детей – он видел в том, чтобы примирить сущностную новизну и добродетельность каждого представителя рода людского с тьмой, которая лежит повсюду и таится внутри.

Пока Генри готовился покинуть Лондон, Эдмунд Госс регулярно навещал его, стараясь, однако, не слишком отвлекать Генри и не злоупотреблять его неизменным гостеприимством. Он читал те немногие сочинения Генри Джеймса-старшего, что пересекли Атлантику, и очень заинтересовался, по собственным причинам, детским опытом, особенно младенчеством, которое, как он убедился, посетив серию лекций, могло повлиять на поведение человека куда сильнее, чем предполагалось ранее. Его очаровал рассказ Генри-старшего о главном событии его жизни, которое произошло в доме, арендованном им в Большом Виндзорском парке.

Его отец описал то, что произошло с ним в коттедже рядом с парком, как момент откровения и возвышенной радости. Он часто говорил об этом, и Генри помнил, как мрачнело лицо матери всякий раз, когда он затрагивал эту тему. Тетушка Кейт тоже мрачнела, но именно она множество раз пересказывала Генри эту историю, и он хорошо помнил выражение глубочайшего удовлетворения на ее лице, оттого что ее можно снова и снова рассказывать такому заинтересованному и внимательному слушателю, как юный Генри.

Госс не знал, что, когда это произошло, Генри тоже находился в доме, только был совсем малышом. Он поднял эту тему, просто чтобы спросить, повлияло ли это событие на дальнейшее поведение отца Генри. А узнав, что Генри и Уильям присутствовали тоже, тихо и настойчиво попросил рассказать все, что Генри знает, пообещав, что это не будет опубликовано или предано огласке. Генри заметил, что был младенцем и ничего не помнит, а мнение его отца уже опубликовано в его книге.

– Но ведь наверное в семье об этом рассказывали? – спросил Госс.

– Да, тетушка Кейт говорила со мной на эту тему, но маме это не нравилось.

– Ваша тетя присутствовала, когда все произошло? – спросил Госс.

Генри кивнул.

– И как она это описывала?

– Она была великой рассказчицей, так что никто не может быть уверен в ее правдивости, – сказал Генри.

– Но вы должны передать мне ее слова.

Он попытался воспроизвести Госсу то, что рассказывала ему тетя. Это случилось однажды пополудни поздней весной – повествование она всегда начинала так, – денек стоял непривычно теплый и ясный для этого времени года, и, когда они все поели и встали из-за стола, ее шурин остался сидеть один, как всегда погруженный в свои мысли. Часто, рассказывала она, он вставал и, словно слепой, шел, чтобы взять перо и бумагу, и строчил как одержимый, перечитывал некоторые страницы и, смяв их в комок, яростно швырял в стенку. Не то бросался искать какую-то книгу – внезапно вскакивал и слишком быстро шагал через комнату, волоча за собой деревянную ногу, словно она стала ему обузой. Порой смысл книги или ее пафос приводили его в исступление. Происходила битва (тетушка Кейт всегда использовала одни и те же слова) между его собственным мягким характером и тяжкой пуританской дланью, которую его отец, старый Уильям Джеймс из Олбани, возложил на его плечо. И куда бы он ни отправился, говорила она, Генри Джеймс-старший видел любовь и красоту Божьего Замысла, но старая пуританская жилка не позволяла ему верить собственным глазам. День за днем продолжалась его внутренняя битва. Он был беспокоен и невыносим, но в своих исканиях также был невинен и легко очаровывался. Первый величайший кризис настиг его еще в юные годы, когда после пожара ему пришлось ампутировать ногу, а теперь, поздней лондонской весной, его ожидал второй.