Мастерство Некрасова

Кажется невероятным, что после этой поэмы, после «Коробейников», после «Кому на Руси жить хорошо» (в которой такие части, как «Пир — па весь мир» и «Крестьянка», могут быть названы народными песенниками, столько в них фольклорного пения), после таких гениальных романсов, как «Что ты жадно глядишь на дорогу», «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу», «Еду ли ночью по улице темной», «Тяжелый крест достался ей на долю», кажется невероятным, что после всего этого бросающегося в глаза изобилия песен критика могла повторять из года в год, чуть не семьдесят лет, будто бы стихотворения Некрасова есть «антипоэтичная», «грубая», «топорная проза», которой будто бы главным образом свойственна прозаическая разговорная дикция. Не замечали, не хотели заметить, что хотя и в области сказа Некрасов порой обнаруживает громадные силы (стоит вспомнить такие его «сказовые» стихи, как, например, «Филантроп», «Крестьянские дети», «Ночлеги»), но в большинстве случаев повествовательная, разговорная дикция побеждается у него песенным строем стиха и сказовый стих мало-помалу преображается в песню.

Свое стихотворение «В деревне» он начал писать как рассказчик: первые двадцать стихов — отрывистая, непринужденная повествовательная речь с такими паузами в середине стиха, которые совершенно исключают напевность:

Крыльями машут... Всё то же опять,Что и вчера... посидят, и в дорогу!Полно лениться! ворон наблюдать!Черные тучи ушли, слава богу,Ветер смирился: пройдусь до полей...(I, 86)

Но, уже начиная с двадцать четвертой строки, повествовательная структура стиха постепенно превращается в песенную:

— Как же не плакать? Пропала я, грешная!Душенька ноет, болит...

Умер, Касьяновна, умер, сердешная,Умер и в землю зарыт!(I, 87)

И песенная интонация в конце концов побеждает: речь перестает быть отрывистой, начинает делиться на симметрически построенные строфы с песенным рефреном в конце каждой строфы:

Умер, Касьяновна, умер, сердешная...Умер, Касьяновна, умер, болезная...Умер, голубушка, умер, Касьяновна...Умер, Касьяновна, умер, родимая...Умер, Касьяновна, умер, голубушка... —

и т. д., и, главное, каждый стих приобретает характер замкнутой смысловой единицы:

В город сбирается Марья Романовна, (1)По миру сил нет ходить... (2)Умер, голубушка, умер, Касьяновна, (3)И не велел долго жить! (4)(I, 88)

Такое же преображение в песню произошло и с некрасовской сатирой «Балет». Начало сатиры — фельетонный разговор на всевозможные злободневные темы с подчеркнутыми переносами стиха, несвойственными песенному складу:

Ростовщик тебя встретил — и снялЭти перлы...(II, 248-249)

Или:

Марья Савишна! вы бы наделиПлатье проще!(II, 249)

Но чем дальше, тем больше эти интонации приближаются к песне. Сначала это только предвкушение, предчувствие песни:

Неужели молчать славянину,Неужели жалеть кулака,Коль Бернарди затянет «Лучину»,Коль пойдет Петипа трепака?..(II, 252)

А потом, к концу, разговорная интонация исчезает совсем и заменяется типичным некрасовским пением:

Ой ты кладь, незаметная кладь!Где придется тебя выгружать?..(II, 254)

Впрочем, в «Балете» это пение так и остается в зачатке и не получает такого полного развития, как, например, в «Размышлениях у парадного подъезда», где повествовательный сказ, прерываемый страстными декларативными возгласами, в конце концов (приблизительно на 90-й строке) переходит в полногласную широкую песню, которую сразу же запела вся передовая молодежь того времени.

Казалось бы, в повествовательно-разговорной сатире «Газетная» нет даже места для песни, а между тем песня одержала победу и здесь. После всяких фельетонных стихов о Каткове, о французских романах, о субсидиях, о клубных девицах, играющих в азартные игры, вдруг зазвучала подлинно некрасовская четкая песня:

Не заказано ветру свободномуПеть тоскливые песни в полях,Не заказаны волку голодномуЗаунывные стоны в лесах...(II, 220)

Это возникновение песни сигнализовано и здесь, как почти всегда у Некрасова, внезапным появлением дактилических рифм.