Мастерство Некрасова

Здесь явная забота о том, чтобы дать наиболее прозаическую фактуру стиха, отойти возможно дальше от песни. На девять строчек семь переносов.

Некрасов никогда не разрушал до такой степени стихотворную дикцию, как это сделал, например, Жуковский в ряде своих позднейших поэм. У Некрасова мы никогда не найдем такой прозаической структуры стиха:

Давным-давно был в некотором царствеМогучий царь по имени ДемьянДанилович. Он царствовал премудро,И было у него три сына: КлимЦаревич, Петр царевич и ИванЦаревич.

Здесь ежеминутная победа прозаических интонаций над песенными. Жуковский доходил в этом отношении до крайних пределов. В его сказке об Иване-царевиче на сто первых строк приходится восемьдесят переносов — можно ли представить себе большее удаление от песни! Во всем Прологе к поэме «Кому на Руси жить хорошо» их едва ли найдется восемь.

Конечно, эту особенность некрасовской поэтической формы не следует рассматривать как универсальный критерий, который прилагается в изолированном виде ко всякому произведению поэзии. Само по себе отсутствие переносов никоим образом не может служить показателем песенности того или иного стихотворного текста. Но в живом органическом сочетании с другими особенностями художественной манеры Некрасова, о которых мы сейчас говорили, этот факт является одним из многих свидетельств песенного характера «Тройки», «Огородника», «Думы», «Калистрата», «Зеленого Шума», «Коробейников», фрагментов поэмы «Мороз, Красный нос» и т. д. и т. д.

Очевидно, я выразил свою мысль недостаточно ясно, так как даже один из наиболее проницательных и вдумчивых критиков увидел здесь попытку утвердить некий схоластический догмат, противоречащий всему духу настоящей работы. Не считаясь с ее общей концепцией, критик утверждает, будто песенный характер стихов всегда и при всех обстоятельствах является в моих глазах их величайшим достоинством, будто для меня «все, что не песня, не лирично, не поэтично». Воздерживаясь от каких бы то ни было абстрактных эстетических принципов, я и в данном случае ограничиваю свои наблюдения исключительно некрасовской поэзией и по-прежнему пребываю в уверенности, что, поскольку дело идет о Некрасове, все сказанное на предыдущих страницах о песенных формах его поэтической речи остается незыблемой истиной. Для той тематики, которую он ввел в литературу, была во многих случаях необходима форма песни, тесно связанная с устной народной поэзией, но можно ли сомневаться, что та же форма оказалась бы нестерпимою фальшью, если бы ее стал культивировать, например, Маяковский, мастер ораторского, декламационного стиля.[412] По убеждению критика, «песня как особый самостоятельный жанр без примеси сказа и проповеди встречается у него (у Некрасова. — К. Ч.) сравнительно редко.[413] Если мы даже согласимся принять такой расплывчатый термин, как «проповедь», нам будет легко убедиться, что «примесь проповеди» нисколько не мешает хотя бы «Песне Еремушке» быть самой несомненной и подлинной песней. «Примесь сказа» также не могла помешать «Коробейникам» сделаться любимейшей из песен народа. Критик был бы гораздо более прав, если бы сказал наоборот: «Сказ и проповедь, как самостоятельные жанры, сравнительно редко встречаются у Некрасова без примеси песни». Но отсюда, конечно, не следует, что у него нет гениальных стихов сказово-разговорного типа, превосходно передающих интонации бытовой обыденной речи (напомню хотя бы «Весело бить вас, медведи почтенные», первую часть «О погоде», «Ночлеги» и пр.).

17

Освоение народной мелодики далось Некрасову не сразу, хотя, например, к народным «тригласиям» он стал тяготеть еще в самом начале своей литературной работы. Еще в 1838 году он писал некрасовским размером:

Мало на долю мою бесталаннуюРадости сладкой дано,Холодом сердце, как в бурю туманную,Ночью и днем стеснено.(I, 246)

И в 1839 году:

Вижу вновь красавицу, совершенства чудного,Счастьем упоенную,Словно изумрудами неба изумрудногоБлеском озаренную.(I, 273)

И в 1840 году:

Есть страна на севере, сердцу драгоценная,В неге поэтической.Пела лишь веселье там лира вдохновеннаяПеснью гармонической.(I, 288)

У Пушкина эта система рифмовки встречается редко.

Он отводил дактилическим окончаниям очень скромное место — лишь в народных стихах: «Как весеннею теплою порою», «Песни о Стеньке Разине», «Сказка о попе и о работнике его Балде». Для интимной лирики, для поэм, для трагедий он никогда не пользовался ими. Они находились, так сказать, на периферии его творчества.