Меч мертвых

— Ты, малый, только прежде смерти не помирай, — заметив беспомощное движение губ, усмехнулся словенин. — Еще поживешь!..

И начал спихивать с ног Харальда тяжелое негнущееся тело Эгиля берсерка, придавившее его к палубным доскам. Он даже застонал от усилия, раскачивая и перевертывая мертвеца, и Харальд понял, что старик был еще и ранен, а кроме того, что это вовсе был не старик. Не молодой мужчина, но и не старый. Две-три ночи назад это был могучий телом боец, проживший на свете, самое большее, пятьдесят зим. Но потом… проигранный бой, быть может, такой же, как у самого Харальда с лесными душегубами… жестокие раны и что-то гораздо хуже ран, способное неузнаваемо переменить и состарить…

Человек между тем совладал наконец с телом Эгиля — погибший берсерк и мертвым словно бы защищал своего хевдинга, никому не позволяя прикоснуться к нему, — отвалил его в сторону и, привстав на колени, обхватил Харальда под мышками. Зарычал от натуги. Все-таки стронул его с места и поволок куда-то, хрипя сквозь зубы и, кажется, отдавая на это последние остатки жизни и сил. Харальду показалось несправедливым, чтобы его тащили, словно мешок. Он почему-то не усомнился, что словенин ему не враг, и попытался помочь, хотя бы толкаясь ногами. Получилось жалкое трепыхание. Тело не слушалось.

— Ты поберегись, малый… — заметив его попытки, прохрипел раненый. — Отлежись сперва… Еще пригодятся силенки…

Крапива снова ехала так, как привыкла — верхом на Шорошке, в знакомом седле, в которое, как она до сих пор привычно гордилась, никто другой сесть не умел. Страхиня ехал сзади, на Игрене. Лютомирова кобылица приняла его сразу и беспрекословно, еще охотнее, чем прежде Шорошка. Крапиве бы удивиться, возревновать и спросить, что за такое лошадиное слово знал одноглазый варяг. Не спросила. Она не испытывала ни ревности, ни удивления. Вообще никаких чувств. Душа словно забилась куда-то и накрепко зажмурилась, онемев и отупев от свалившегося несчастья. Пряжка путлища съехала вниз и больно трет бедро сквозь штанину — ну и что? Поправлять ее, еще не хватало. Отскочившая ветка хлещет в лицо, сбивает с головы шапку… А пропади она пропадом, шапка, да и голова с ней!

Ехали на заставу, и Крапива показывала дорогу. Сама она в батюшкином городке не бывала ни разу, обиду глупую все копила, в Ладоге отсиживалась, когда отроки навещали боярина и друзей. Однако дорогу со слов тех же отроков представляла неплохо. Уж всяко выехать без ошибки и спутника вывести могла.

Так и двигались.

Подъезды к заставе должны были бы охранять дозоры, но знакомые голоса не окликнули Крапиву ни на дальних подступах, ни на ближних, и девушка исполнилась самого черного подозрения.

— Дозоров что-то не видно… — подслушал ее мысли ехавший сзади Страхиня. — Подевались куда?..

Крапива даже обернулась в седле, имея в виду с жаром ему возразить: не моги, мол, трогать ни батюшку, ни отроков его, не тебе о них рассуждать!.. Что они делают, так и должно тому, а чего не делают, значит, и незачем!.. Но не разомкнула уст и снова стала смотреть вперед, на тропу между редеющими деревьями.

Над заставой незримо, но осязаемо висела черная туча. После рассказа Лабуты, после того как вот этими руками прикрыла мертвому Лютомиру глаза — ждать, чтобы в городке у порогов шла совсем обычная жизнь?.. Чтобы поведанное новогородцем просто рассеялось, словно ядовитый дымок, оказавшись сплошным наветом, призванным боярина Сувора очернить?..

Крапива еще пыталась себя убедить, будто так оно на самом деле и есть, но внутреннее чувство, способное угадывать правду, мстило поверить. Крапива ждала беды.

Тем не менее, когда остался позади лес, и они оказались перед распахнутыми воротами, и стало видно, что снежок внутри и вовне их нарушен только следами птиц и одинокого горностая — Крапива потрясение обмякла в седле, отказываясь принять то, что отражалось в зрачках.

Страхиня, у которого не было причины оглохнуть, подобно ей, от гула крови в ушах, прислушался и сказал:

— Ушли. Все сбежали, никого нет, кроме собаки.

Крапиву разом выдернуло из оцепенения, она стремительно обернулась к нему, собираясь во все горло кричать всякие страшные слова: не клепли на батюшку, не смей говорить — сбежали, ушли!.. Однако закричать не довелось. Страхиня не ошибся насчет собаки. Из-за забрала долетел жалобный и горестный песий вой.

Крапивины пяты вдавились в серые бока гребца: девушка узнала голос Волчка, батюшкиного любимца. И когда она неистово бросила Шорошку вперед, в этом движении было все. И навалившаяся непоправимость, и невозможность с нею смириться, и лютая потребность сделать хоть что-нибудь — все равно что! — прямо сейчас…