Меч мертвых

Это лежал Лютомир. Мертвый. Стрелу, торчавшую у него между лопаток, даже впотьмах не спутать было с ветками ближних кустов. Крапива не закричала, не покатилась наземь с Шорошкиной широкой спины. Наоборот: даже когда Страхиня соскочил и наклонился над Лютомиром, она осталась праздно сидеть. Еще несколько дней назад несчастье с другом сердечным весь мир для нее заслонило бы. Но случившееся за последние сутки придало душе страшную зоркость, и пророческое чутье, доселе отнюдь не свойственное Крапиве, внятно подсказывало: нынешняя беда была лишь предвестницей грядущего горя. Куда более страшного…

Девушка уже не удивилась тому, что Игреня, ученая сторожить Лютомира по-собачьи, на Страхиню не бросилась. Отошла, стала обнюхиваться с Шорошкой, о колено Крапивино растерянно потерлась лбом… Боярская дочь ее потрепала по шее, за ухом почесала… В сердце, коему след бы надрываться, отзывалась лишь бессловесная пустота. Наверное, эта пустота будет гореть и свербеть, как нога хромого кормщика Плотицы, отсеченная в давнем бою.

Но пока…

У каждого бывают мгновения, когда хочется закрыть глаза — и открыть их в мире, обновленном и исцеленном силой желания, в мире, из коего чудесным образом выброшено то страшное, несправедливое и невозможное, с чем не может примириться душа. Еще вчера самым большим несчастьем в короткой Крапивиной жизни была ее ссора с отцом, а самой жгучей памятью — память об оплеухе, которой он в сердцах ее наградил. Еще вчера…

Она все-таки сползла наземь с Шорошкиной теплой спины и пошла к Лютомиру и Страхине, сидевшему подле мертвого на корточках, и, словно деревянные, ноги не слушались, не хотели идти. Она не завизжала, не схватилась за голову. Просто смотрела. На прихваченные вечерним морозцем волосы и кожух Лютомира, на его откинутую в сторону левую руку, замершую ладонью вверх… Широкую, сильную эту ладонь она знала до последней морщинки, до последней мозоли. И оружие в ней бывало, и весло корабельное, и повод коня… и ее, Крапивы, белое тело…

Страхиня начал переворачивать застреленного на бок, и тут-то девушку затрясло, она отвернулась. Она сражалась, даже убивала, она много раз видела мертвых, но Лютомир… увидать его лицо застывшим, оскаленным, с пустыми, как мутный лед, остановившимися глазами…

— Поди сюда, девка, — сказал Страхиня. — Глянь-ка стрелу, не признаешь?

Крапива не ответила и не оглянулась. Игреня и Шорошка стояли рядом, голова к голове. С неба еще не ушли последние отблески света и виден был пар, струившийся из ноздрей. Носы у лошадей ласковые и мягкие, нежней, чем губы у человека…

Страхиня вдруг поднялся и подошел к ней сзади.

— А тебе этот парень не чужой, — сказал он негромко. — Верно, девка?

Крапиве помстилось, будто голос у него был совсем не такой, каким он обычно с ней разговаривал. Она крепко зажмурилась, потому что из-под век по щекам все-таки полились слезы, и выговорила чуть слышно:

— Его ради я свое девство потратила… Это Лютомир, кметь батюшкин… жених мой…

Страхиня помолчал, обдумывая услышанное. Что могли значить для него эти слова? Да ничего. Потом…

— Костер разожги, — услыхала Крапива. Он развязал свой мешок и вытряхивал из него маленькую лопату.

Вся храбрость, которую ощутил было в себе кузнец, начисто покинула его перед воротами безлюдной заставы. А уж путь оттуда мимо порогов и далее в Новый Город Смеяну и вовсе суждено было помнить до конца его дней. Он бывал на порогах и слышал, как ревела вода, кувырком скатываясь между торчащих камней. Тогда он долго стоял, глядя на окутанные радугами падуны, и мысли ему приходили самые величественные, не иначе как предвечном промысле Матери Живы, породившей такую Вселенную. Теперь торжествующий рев потока сменился едва слышным, медленным бормотанием. Мутная, подпертая высокими водами моря Нево, все больше вспухала, лезла на берега и устремлялась то вперед, то назад. Словно затем, чтобы пожаловаться ильмерскому Водяному на неприветливость Морского Хозяина, не желающего ее принимать…

От непривычного молчания порогов Смеяну только делалось еще страшней.

Наконец он миновал их, не встретив ни злого, ни доброго человека, и успел уже с облегчением решить: вот он, прямоезжий путь до Нового Города!.. — когда обратил внимание на множество звериных следов, стекавшихся к одной обширной поляне.

Гнедко не хотел идти по следам росомах и волков, прижимал уши, упрямился. Смеяну, если честно, тоже туда не хотелось. Очень даже не хотелось. Однако чутье подсказывало: там он найдет нечто важное. Нечто способное превратить его пересказ баснословных обвинений Лабуты в связную повесть настоящего видока…

Зверье кругом поляны гуляло все хищное, а значит, там лежала их пища. Много пищи. Не иначе, все сгинувшее посольство и те, кого новогородцы, обороняясь, успели с собою забрать…