Медсестра

Аграфена Петровна присела на скамью, позабыв о сырниках. Ее всю колотило от услышанного. И не потому что Грабов хотел столь страшное зло содеять. Груша хорошо знала нрав северных мужиков, ничего никогда не страшившихся, а уж если полюбят кого-то, то эту любовь надо с сердцем вырывать. Она переживала оттого, что жизнь дочери в одночасье разломалась и собрать ее заново уже нельзя. Петр же пойдет на все, чтобы вернуть Алену с дочерью. И те же угрозы она в ответ и получит.

Сердце так колотилось, будто готово было выпрыгнуть из груди. Таблетки лежали в приступке печи, но Аграфена Петровна не могла подняться и взять их.

— Ален, Ален... — тихим голосом позвала она, но дочь даже не шевельнулась, мертвый сон сковал ее, и теперь хоть в пушки пали, не проснется.

Груша чувствовала, что еще немного — и ее хватит удар, в глазах уже роились темные мошки и сознание меркло. Она нашарила кружку с холодным брусничным чаем, который не допила дочь, с трудом поднесла ее ко рту, влила в себя, ощутив на языке острый привкус брусничного листа, и эти несколько кисловато-горьких глотков вдруг придали ей бодрости. Загнанное сердце стало потихоньку затихать, рой серых мошек в глазах сам собой рассеялся, испарина выступила на лбу.

Еще через несколько минут поднялась, дошла до печи, проглотила пару пилюль и снова беспомощно опустилась на лавку.

«Вот так хватит удар, некому будет воды поднести, — усмехнулась она про себя, глядя на спящих дочь с внучкой. — Чего я ввязываюсь? Пусть сама решает, где и с кем ей жить. Слава богу, вырастила, на медсестру выучила, на ноги поставила. Мою семейную жизнь мне никто не подсказывал, пусть и Алена сама себе шишки набивает! Ей сейчас с быком бодаться только в радость. Мне же слезы да попреки сносить. Пусть живет как хочет!

Вечером опять пришел Грабов. Он где-то достал девять алых роз, пришел тихий и торжественный, в светлой рубашке и при галстуке, в свадебном костюме, точно готовый снова идти к венцу. Вручил цветы Аграфене Петровне, присел на лавку у двери и стал терпеливо ожидать, что скажет Алена, которая в этот момент кормила ребенка манной кашей и на приход мужа никак не отреагировала.

Катерина же, увидев отца, мгновенно повеселела, заулыбалась, перестала есть и задрыгала ножками, чем рассердила мать, и та демонстративно отодвинула тарелку.

— Половину только съела, — недовольно проговорила Алена.

Аграфена Петровна сунула цветы в ведро с водой.

— Ты поешь? — спросила она Петра.

— Нет, я перекусил, — пробормотал он.

Алена унесла дочь в небольшую комнатку, где находилась родительская спальня, оставив мать наедине с мужем, словно тот вовсе не к ней пришел.

— Я не настаиваю, Аграфена Петровна, но мне бы с женой наедине поговорить, — вздохнув, произнес Грабов.

— Мам, никуда Не ходи! — тотчас повелительно отозвалась Алена и, выглянув, добавила: — Если ты что-то хочешь сказать, говори при матери, у меня от

нее секретов нет! Я тут, мне надо ребенка переодеть, и все слышу!

Он нахмурился, никак не предполагая такого поворота событий и приготовив страстную речь, а в конце надумал даже пасть на колени для пущей убедительности. Да и Аграфена Петровна, жаждавшая уйти, лишь бы не присутствовать при столь тягостном разговоре, в замешательстве замерла, и на ее лице появилась горькая гримаса. Грабов помолчал и, понимая, что другой возможности объясниться с женой не представится, поднялся и подошел к столу.

— Надо как-то заканчивать нам этот балаган, — отбросив всякие заготовки, грубовато заговорил он. — Чего людей смешить? Поженились, так надо жить, дочь поднимать, находить общий язык. Я уж и с Конюховым договорился. В одном из новых домов двухкомнатная квартира освобождается, инженер уезжает, он готов нам ее отдать взамен бабушкиной развалюхи. Там вода, газ, все удобства, да и до больницы недалеко. Заживем нормально, летом на море втроем съездим, отдохнем...

Грабов запнулся, вытер пот со лба. Эта короткая речь далась ему нелегко. Он чувствовал, что надо бы сказать совсем другие слова, более значимые, но они словно испарились. Во внутреннем кармане куртки лежала бутылка дорогого французского коньяка и шоколадка. Он намеревался предложить жене выпить по рюмочке, потому что слышал, как они пили его у хирурга, а сто граммов крепкого напитка развязали бы язык. Но при теще предлагать спиртное он не решился.

— Что было, то было, назад ничего не вернешь, — снова заговорил он. — Самое худое в жизни обиды считать, сколько у кого. Отбросить их в сторону, зачеркнуть да начать жить дальше, как бы с первого

дня, это самое лучшее. Так мне кажется. Как думаете, Аграфена Петровна?