Меланхолия

- Доктор, - перебиваю автоматическую речь лечебного автомата, - мне не нужна терапия. Ведь я уже сказал...

Повторяю, что сказал. Вернее, отстраняюсь от необходимости что-то говорить. Просто изливаюсь потоком слов, которые были припасены в голове заботливой Тони. Очень разумные, очень убедительные, очень здравомыслящие слова. Доктор согласно кивает. По большому счету ей наплевать на мои проблемы. Она - ангел жизни, ищейка смерти, она взяла след и теперь ни за что не отпустит добычу. У нее просто нет ничего больше в беспросветной жизни бесконечного коридора. Еще одна скорлупка, оставленная божественным сжатием на замусоренном берегу высохшего океана. Безвыходное круговращение среди коек, секс украдкой за ширмой, неряшливая еда из пакетика и остальной мир, как один, громадный больной, больной в своем совершенстве, объект пользования и оправдание жуткой пустоты.

- Что у меня с головой? - наконец спрашиваю я.

- С головой? - удивляется она. - У вас воспаление легких.

Воспаление легких? Так это называется? Ощущение набитого снегом дыхания, сжимающегося пресса, из-за которого хочется повернуться на бок и приходится урывками вдыхать плотный, маслянистый воздух. У меня не может быть легких... Тело тяжелеет и увлекает в очередную нору червя времени, только путешествие оказывается коротким, можно пройтись пешком, выглядывая сквозь трещины гофрированной вечности, разглядывая знакомые лица больных. Они все здесь. Лежат в ряд, кто под одеялом, а кто уже под простыней, но чудо вставших секунд лишает преграды любого смысла и мертвый взгляд прикрытых глаз потухшими огоньками устилает путь. Все здесь, все здесь. Даже самые мелкие, эпизодические актеры моего представления собрались почтить режиссера. Куда он запропастился? Куда исчезла говорящая тень? Мы соскучились по вашему глухому голосу! Мы не видим целостного замысла, у каждого из нас лишь партитура собственной роли, крохотной ниточки, из которых и сложится загадочное полотно. Мы собрались здесь, на самом дне, мы сгинули, захлебнулись в мантии беспредельного океана и спустились на самый низ. Мы держимся за руки и готовы к подъему. Почему-то мы верим в себя, в то, что в нас хранится затерянный огонь убежденности в неслучайности. Прочь, сомнения!

- Господа, господа! Прошу вашего внимания! Господин мэр сегодня посещает нашу больницу. Для нас всех это огромная честь, это признание заслуг, это... это... - дегенеративное создание ползет по решетки громадным, потным тараканом, опираясь на культи рук и ног, которые иногда проваливаются в особо крупные ячейки, выпячиваясь в наш рай отвратной гладкой кожей новорожденного, отчего существо прерывает вой, прижимается к железу лицом и плюет вниз чем-то тягуче зеленым. - Господа, господа! Прошу вашего внимания!

И вот разгорается огонь, прокаливая удушливый полумрак человеческих испарений жестким излучением стерильности. Синие лучи падают из гудящих ламп, иссушая губы и проникая в рот плотной свинцовой тряпкой. Шершавые ладони сдирают с кожи грязную пленку, отчего она превращается в подобие хитиновой брони. Люди-жуки, безмолвные и неподвижные.

Мэр великолепен. Он подобен комете, медленно двигающейся по небосклону, прощупывая путь ледяными глыбами телохранителей вперемежку с суетливыми санитарками, отбрасывая назад плотный хвост суровой свиты.

- Да, господин мэр. Нет, господин мэр. Здесь у нас тесновато, господин мэр. Нет, никакой эпидемии нет, господин мэр. Разные случаи, господин мэр. Ничего опасного, господин мэр. Лекарств хватает, господин мэр...

- Вам что-нибудь нужно? - склоняется надо мной санитарка. - Тогда лежите спокойно. Сейчас мимо вас пройдет господин мэр. Вам еще не наступила пора встретиться.

Только теперь узнаю Тони. Форма ей идет. Строгие цвета, строгое, некрасивое лицо больничной стервы. Она успокаивающе кладет руку мне на грудь и ледник в легких слегка оттаивает, порыв теплого ветра орошает горло и исторгает цветочный выдох, в котором нет и следа гнилостного привкуса. Хочется пить, ужасно хочется пить, чтобы закрепить успех, прокатиться бурной рекой вглубь, зачерпнуть уже не страшного снега и втереть его в сухие щеки.

Мэр улыбается и раскланивается. Мэр останавливается над страждущими и лечит наложением рук. Мэр указует перстом и секретарши в крошечных юбочках и круглых очках записывают поручения и умные мысли. Мэр пробует больничную баланду, подготовленную специально к его приезду и добродушно морщится, показывая большой палец под вспышки камер. Служители культа стеклянной сиськи волочат толстые кабели, подрагивающие от напряжения как можно точнее передать мельчайшее движение в вертепе, слизать, проглотить самые сочные краски, превратить нехитрым волшебством "чета-нечета" узкую кишку в светлый простор отдельных палат. По мановению руки камеры засыпают и тогда к мэру подскакивают, делают макияж и дезинфекцию, опрыскивают одеколоном и резкий запах забытого прошлого затопляет вонь расстающихся с жизнью тел.

- Вы не хотите сказать что-нибудь господину мэру? - подскакивает к кровати секретарша и сует листик с вопросами и ответами: