Мэри Вентура и «Девятое королевство»

В тот день она, как обычно, вышла одна в огороженный забором двор с книгой рассказов, которые не читала, потому что вместо слов видела непонятные черные иероглифы, за которыми не было живых цветных картин. Она взяла с собой теплое белое шерстяное одеяло, в которое любила заворачиваться, когда лежала на скалистом выступе под соснами. Сюда обычно никто не приходил. Только иногда девочка видела крошечную старушку в черном из палаты на третьем этаже: та гуляла на солнце или неподвижно сидела у забора из плоских досок, подставив теплым лучам лицо с закрытыми глазами, и тогда становилась похожа на высохшего черного жука; так она сидела, пока кто-нибудь из медсестер не звал ее на ужин.

Все время, что девочка лежала в траве, над ней вились черные мухи, монотонно жужжа на солнце, и она пристально следила за ними, словно, как следует сосредоточившись, могла сжаться до их размера и стать естественной частью природы. Она завидовала даже зеленому кузнечику, прыгавшему в высокой траве у ее ног, а однажды поймала блестящего черного сверчка и с ненавистью зажала в ладони маленькое насекомое: ведь у него нашлось свое место под солнцем в отличие от нее, бывшей на земле всего-навсего паразитом.

Она и солнце ненавидела за непостоянство. Однако лишь оно все еще говорило с ней, ибо у людей языки были из камня. Только солнце приносило ей некоторое утешение, да еще яблоки, которые она собирала в саду. Она прятала яблоки под подушкой и, когда юные медсестры приходили делать инъекции инсулина и запирали шкаф и ящики, могла укрыться в ванной с яблоком в кармане и, заперев дверь, жадно съесть его, откусывая большие куски.

Ах, если б солнце остановилось в зените и сожгло бы мир, уничтожив его раз и навсегда, пока она лежит здесь на спине! Но оно клонилось к горизонту, слабело и предавало ее, покидая небо и снова оставляя ее наедине с ночью.

Теперь, когда ее посадили на инсулин, она должна была возвращаться рано, и медсестры каждые пятнадцать минут спрашивали, как она себя чувствует, и прикладывали прохладные руки к ее лбу. Все это была сплошная показуха, и потому она каждый раз говорила то, что они хотели услышать: «Чувствую так же. Так же». Так оно и было.

Однажды она спросила у медсестры, почему ей нельзя оставаться на улице до захода солнца, ведь она не ходит, а просто лежит, на что та ответила, что это опасно: может быть реакция. Но у нее никогда не было никаких реакций. Она просто сидела и смотрела перед собой или вышивала коричневого цыпленка на желтом фартуке, отказываясь разговаривать.

Не было никакого смысла менять одежду: каждый день она сильно потела на солнце, клетчатая хлопковая рубашка становилась влажной, а длинные черные волосы – все более сальными.

Она чувствовала, как медленно и неизбежно разлагается ее плоть, желтеющая и размягчающаяся час от часу. И представляла, как в ней накапливаются отходы, отравляющие ее ядом; это отражалось в черной пустоте ее глаз, когда она смотрела на себя в зеркало, ненавидя глядевшее оттуда мертвое, лишенное смысла лицо с уродливым фиолетовым шрамом на левой щеке, своего рода «алой буквой»[38].

В уголках рта образовались заеды. Девочка не сомневалась, что это начало полного разрушения организма, что эти язвочки никогда не исчезнут, а станут распространяться по всему телу, что глубины ее подсознания обрушатся на ее тело, медленно пожирая его, подобно проказе.

Перед ужином улыбчивая молодая медсестра принесла ей поднос с подслащенным апельсиновым соком в качестве завершения дневного лечения. Потом раздался звонок на ужин, и девочка молча отправилась в столовую, где стояло пять круглых столов, накрытых белыми льняными скатертями. Она напряженно сидела на стуле напротив высокой костлявой женщины, окончившей Вассар[39]

и постоянно разгадывавшей кроссворды. Женщина старалась разговорить ее, но она отвечала односложно и продолжала есть.

Опоздавшая на ужин Дебби пришла с прогулки розовощекая и запыхавшаяся, ей разрешалось долго гулять. Дебби держалась дружелюбно, но хитро улыбалась и была заодно с остальными, и не говорила девочке: «Ты кретинка, тебе ничего не светит». Однако если бы кто-то ей это сказал, она бы поверила: ведь она уже давно знала, что так и есть. Она кружила на краю водоворота, прикидываясь смышленой и веселой, а яд тем временем накапливался в теле, готовый в любую минуту вырваться из ее фальшиво-ясных глаз с криком: «Идиотка! Самозванка!» Потом наступил перелом, и вот она сидит, запертая на шестьдесят лет внутри разлагающегося тела, чувствуя, как ее мертвый мозг съежился серой окоченевшей летучей мышью в темной пещере черепа.

Вечером в палате появилась новая женщина в лиловом платье. Она была похожа на серую мышь и таинственно улыбалась, когда шла в столовую, аккуратно переступая через трещины между половицами. Подойдя к двери, она повернулась боком, скромно глядя в пол, и перенесла сначала правую, а потом левую ногу через щель, словно та была невидимой ступенькой.