Мэри Вентура и «Девятое королевство»

Горничная Эллен, толстая смешливая ирландка, носила еду из кухни. Когда Дебби попросила ее заменить поданный на десерт тыквенный пирог фруктами, она принесла ей яблоко и два апельсина, и Дебби тут же стала очищать их от кожуры, резать на кусочки и класть в мюсли. Клара, девушка из Мэна с коротко стриженными светлыми волосами, спорила с высокой грузной Амандой, которая шепелявила, как малый ребенок, непрерывно жалуясь, что в ее комнате пахнет газом.

Все они держались вместе – довольные, жизнерадостные, шумные. Только девочка сидела, как замороженная, вся в себе – жесткое, засохшее семя, которое уже никогда не прорастет. Сжимая в руке стакан с молоком, она попросила еще кусок пирога, чтобы хоть немного оттянуть начало бессонной ночи, которая в той же ускоренной манере, без остановок, перейдет в новый день. Солнце все быстрее и быстрее совершало свой дневной путь, и девочка знала, что скоро умрут бабушки и дедушки, потом мать и в конце концов не останется ни одного знакомого имени, чтобы взывать к нему во тьме.

В те последние ночи перед срывом девочка лежала без сна, прислушиваясь к еле слышному дыханию матери, ей хотелось встать и сжать руками хрупкое горло, чтобы жизнь ушла, а с ней прекратился бы этот процесс медленного распада, ухмылявшегося ей голым черепом, куда бы она ни повернулась.

Она прокралась в постель к спящей матери и с нарастающим ужасом ощутила, насколько та слаба. В мире не осталось больше убежища. Вернувшись к себе, она подняла матрас, протиснулась в щель между ним и пружинами кровати в надежде, что ее раздавит под его тяжестью.

Она сражалась, как могла, чтобы навсегда сгинуть в темноте. Но ее вернули в ад мертвого тела. Как Лазаря, извлекли из беспамятства смерти, уже зараженную дыханием могилы, с кожей землистого цвета, с багровыми синяками на плечах и бедрах и с открытым шрамом на щеке, изуродовавшим левую сторону ее лица – вместилище подсохших струпьев и сочившегося гноя, из-за чего она не могла открыть левый глаз.

Сначала она решила, что ослепнет. В ночь своего второго рождения в мир плоти она не спала и, повернув к успокаивавшей ее медсестре поврежденную сторону лица, говорила:

– Но я не вижу. Я ничего не вижу.

Поверив, что девочка полностью ослепла, медсестра стала ее утешать:

– В мире много слепых людей. Когда-нибудь ты встретишь хорошего слепого мужчину, и вы поженитесь.

Но полное понимание своей обреченности пришло к девочке вместе с окончательным мраком, где она стремилась потеряться. Стоит ли беспокоиться о глазах, если ты не можешь ни читать, ни думать? Какая разница, станут глаза пустыми глазницами или нет, раз тебе не придется ни читать, ни думать?

Ничто в мире ее не трогало. Даже сияющее солнце закрыла скорлупа тишины. Небо, листья, люди куда-то подевались, да ей и не было до них никакого дела: ведь внутри она была мертва, до нее не доходили ни их смех, ни любовь. Словно с далекой, погасшей и холодной луны, она видела умоляющие, печальные лица, простертые к ней руки, застывшие в порыве любви.

Спрятаться было негде. Она знала все темные углы и тайные местечки. С тоской думала о ящиках и шкафах, о черных открытых канализационных трубах и сливах в ванных. На прогулках с толстым веснушчатым терапевтом по реабилитации она мечтала о бассейнах со спокойной водой или о соблазнительной тени под колесами проезжавших автомобилей.

Вечером она сидела, завернувшись в одеяло, заставляя себя пробегать глазами одни и те же фразы из рассказов в привезенных с собой старых журналах, пока не приходила ночная медсестра с фонариком и не выключала настольную лампу. Тогда девочка ложилась, свернувшись калачиком, под одеяло и замирала, с открытыми глазами дожидаясь рассвета.

Однажды перед приходом сестры, запиравшей на ночь ящики и шкафы, она засунула в подушку хлопковый розовый шарф от плаща. В темноте она свернула из него петлю и попробовала затянуть ее у себя на шее. Но, как только воздух перестал поступать в легкие, а в ушах послышался нарастающий шум, руки ее сами собой расслабились и отпустили шарф, а она, жадно хватая ртом воздух, проклинала живший в ней и не дававший умереть инстинкт.

В тот вечер после ужина, когда все разошлись, а Эллен относила посуду на кухню, девочка взяла с собой в комнату стакан из-под молока. В коридоре никого не было. Сладостное предчувствие медленно накатило на нее, как надвигающийся прилив.

Подойдя к туалетному столику, она вытащила из нижнего ящика полотенце, завернула в него стакан и поставила на пол у шкафа. Затем со странным ожесточением, поддавшись бессознательному порыву, с силой наступила на полотенце ногой, потом топнула по нему – раз, второй…

Звука не было, но она с радостью ощутила, что стакан под полотенцем треснул. Согнувшись, развернула полотенце и увидела осколки разной величины. Среди россыпи мелкого стекла было несколько длинных осколков. Она выбрала два самых острых и спрятала их под стелькой кроссовки, а остальные снова завернула в полотенце.