Мессалина

Кассий угощал его устрицами, миногами и печёной рыбой. В Риме это стоило дорого, а здесь дешевле мяса. Но Квинт так устал, что и есть не хотелось. Он съел пол-лепёшки с сыром и одну рыбёшку, отведал белого вина. Хозяин, сидя напротив за столом, молчал, ожидая, что префект сам начнёт беседу. Но Макрон не торопился переходить к делу. Да и что это за дело, которое легче всего осуществить ночью обычным для него способом: подушку на лицо, и через двадцать — тридцать секунд всё кончено. Сейчас же надо отдохнуть после дороги, полюбоваться этим потрясающим закатом, ибо завтра с утра опять в дорогу. Прощаясь, Сапожок умолял прислать сразу же хотя бы гонца, а лучше поторопиться самому. Калигула хотел, чтобы гвардия ему сразу присягнула, а на то, как поведут себя сенаторы, Германику наплевать. Он их терпеть не мог. Потому Квинту придётся поторопиться и полюбоваться этими красотами позже. Хотя весной нет той изнуряющей жары, какая бывает летом, всё цветёт, и воздух напоен ароматами цветов и деревьев.

— Я не хочу ни во что вмешиваться, Квинт, ты лучше меня во всём разбираешься, — неожиданно заговорил Кассий, — но поскольку ты приехал тоже с серьёзным намерением, то я для начала хотел бы передать тебе просьбу Тиберия. Именно тебе. Он сказал одно: «Тиберий Гемелл!» Повторил это несколько раз. Имелось в виду, что он хочет, чтобы ему наследовал его прямой внук. И ещё он сказал, что про измену Сапожка ты сам всё знаешь. Вот почему он и послал за тобой.

Макрон нахмурился. Прибудь гонец на день раньше, и никаких бы препон для исполнения запоздалого желания властителя не было бы, а сейчас он уже дал слово.

— Ты уже пообещал Сапожку?

Квинт кивнул.

— Ты в нём уверен?

Префект пожал плечами.

— На словах обещал все земные блага, но когда мы с тобой верили пустой риторике? — усмехнулся Макрон. — Тут есть ещё одна сложность. Сапожка уже сегодня поддерживают гвардейцы. Ты знаешь почему. Гемелла же никто не знает, и я боюсь, что если завтра прикажу своим гвардейцам присягнуть ему, то они могут меня и не послушать. Тиберий сам несколько раз громогласно объявлял при советниках своим наследником Калигулу, и нас могут заподозрить даже в измене, ибо за два дня никто таких перемен не производит. Нам с тобой могут и не поверить, понимаешь?!

Кассий помедлил и кивнул.

— И ещё: я встречался несколько раз с Гемеллом. Он слишком молод, ему всего восемнадцать лет, очень неохотно со мной разговаривал. Что от него ждать — неизвестно.

Херея молчал, обдумывая слова старого друга.

— Сапожок мне показался хитрым и подловатым, — заметил он.

— Они все стоят друг друга. Тиберий, перед тем как уничтожить Сеяна, сделал префекта консулом, а затем дал согласие на брак с внучатой племянницей, возвышая его до своего уровня. Луций расслабился. А потом император вызвал меня, назначил префектом гвардии, приказав уничтожить Сеяна. Идеальных правителей не бывает, и мы должны поддерживать тех, кого хотя бы мало-мальски знаем и чей расклад на данное время предпочтительнее.

Кассий не ответил, допил вино, но по его виду было понятно, что в душе он согласен с Квинтом.

— Сегодня ведь шестнадцатое марта! — помолчав, вдруг воскликнул Макрон. — Первый день после мартовских ид. Это знаменательная дата, тебе не кажется?

Херея взглянул на префекта и утвердительно кивнул.

...Пурпурный диск солнца медленно погрузился в море, ветер усилился, и ночь принесла знобкий холодок со стороны моря. Тьма зашелестела мелкими волнами, накатывающими на песок. В лунном свете они были похожи на серебристых зверьков, бегущих стремительной стаей. Преторианцы, стоявшие у дверей императорской спальни, вытянулись, увидев вместе префекта и трибуна, и молчаливо пропустили их к спящему правителю. Луна вырезала острый клин в просторной зале, посредине которой под балдахином возвышалась постель Тиберия. Они подошли к постели. Тело было накрыто тонкой шёлковой простыней, но на плечах просвечивались через ткань язвы. Рядом с постелью стояли курительницы с благовониями, которые заглушали гнилостный дух, исходящий от тела. Властитель спал как мертвец, даже дыхания не было слышно. Если б не эта зараза, обезобразившая его лицо и тело, для своих семидесяти девяти сын Ливии вовсе не выглядел таким уж дряхлым стариком. Но проклятая болезнь догрызала его крепкое тело.