Между нами только ночь

Я хотела попросить Лёню сфотографировать меня на фоне Джоконды. Но не стала. И попросила снять меня на Елисейских полях на фоне памятника Альфонсу Доде, автору знаменитого романа “Тартарен из Тараскона”.

Я всё-таки боялась, что на фоне Джоконды буду невыигрышно смотреться как женщина.

– А на фоне Альфонса Додэ ты будешь невыигрышно смотреться как писатель, – заметил Лёня. – Тебе лучше фотографироваться на фоне Тартарена.

Окончился этот фантастический день на Эйфелевой башне, до боли мне знакомой по шелковым платочкам Клоди Файен.

Мы сели в кошмарно грохочущий лифт, сквозь железные решетки были видны какие-то колеса громадные, которые вращаются с громким лязгом. “Билеты! Билеты!” – кричали кондукторы. Им нужно знать, на какой ты этаж купил билет. Чем выше, тем дороже. Лёня купил на… первый.

Мы стали кружить по смотровой площадке. Лёня, как человек, приехавший в Париж тринадцатый раз, мне объяснял с видом знатока:

– Во-он видишь? Большой дворец и Маленький дворец. Как здесь говорят – Гран Палас и Петит Палас.

А я смотрю – желтые деревья, туман, зеленая трава, ивы над Сеной, каштаны, платаны и множество огоньков – садилось солнце, быстро темнело, дул сильный ветер (и это на первом этаже, какие же наверху там бушуют ураганы!). Он приносил с земли волнующие запахи – то палою листвой, то лошадями, то вдруг запахло кораблями. И мыши летучие – вжжух! Вжжуух!..

– Да, Париж, конечно, – жемчужина Земли! – с гордостью говорил Лёня. – Один Мост Инвалидов чего стоит. Красив также Дворец Инвалидов. А Пантеон??! Знаешь ли ты, Марина, – он говорил с простертою во мглу рукой, – что в Пантеоне покоится прах Вольтера, Руссо, Виктора Гюго и других великих французов. На площади Пантеона, видишь, видишь?.. Известная средневековая церковь с готической резьбой. За ней на улице Декарта во-он в том, кажется, доме умер Верлен. В двадцатых годах там жил Хемингуэй. Говорят, в этом доме с начала века, пока на дверь не установили код, на лестничных площадках стояли великолепно сохранившиеся писсуары.

– Ты так важно себя держишь, – сказала я, – будто бы заехал не на первый этаж Эйфелевой башни, а на второй.

– Я могу отправить тебя на последний, – обиженно сказал Лёня. – Но не всё ли равно? Если ты взлетел? Если ты оторвался хотя бы на пять сантиметров от земли, то уже летишь. Какая разница, высоко ты летишь или нет? Ведь полет есть полет. Так и здесь: забрался на Эйфелеву башню – значит, забрался. Важен сам факт.

Словом, мирно беседуя, мы сидели за столиком, пили кофе. Я купила крем от усталости ног, как раз очень нужный тем, кто целыми днями меряет шагами Париж. И нам за покупку бесплатно подарили шампунь – то ли “от перхоти”, то ли “для умащения бороды”, мы так и не поняли, но всё равно очень обрадовались.

Назавтра мы уезжали из Парижа в Узерш, и вдруг решили позвонить домой, хотели сказать нашим: “Ало! Привет! Вот, звоним с Эйфелевой башни. Чем тут занимаемся? А чем все занимаются? Катаются на пароходах, гладят собак, разговаривают с детьми, пьют кофе в ресторанчиках…”

Нашли телефон, набираем номер, такие довольные…

И если б дозвонились, прямо там бы, на Эйфелевой башне, и узнали, что в этот самый миг по Москве едут танки, и люди стреляют друг в друга, много убитых и раненых, и снайперы с крыш палят по кому попало. Это ж был сентябрь 1993-го. Шел хоть и неудачный, а настоящий государственный переворот.

Но телефон был занят, и жизнь продолжала быть прекрасной.

4. Салют над Узершем

Утром мы взяли с Лёней наш сундук, приволокли его на вокзал. Поезд тронулся. Позади остался Париж. Пригороды Парижа… Ландшафт переменился, стал холмистым, холмы превратились в горы, пошли бесконечные тоннели.

– Прямо как у меня на Урале! – радовался Лёня. – Всё-таки я не большой любитель шумных городов, тем более таких вот, ярких, как Нью-Йорк, Лондон, Париж. Мне больше по душе городок Нижние Серги, где я родился. Сесть на горе Кукан и смотреть вниз на лодочки маленькие, которые плавают в озере, как стручки гороха, на домишки деревянные, на людей в черных пальто, в черных ушанках – вот мое любимое занятие.

И стал сочинять свою речь, которую собирался торжественно произнести на открытии международного фестиваля в Узерше.

“Дорогие друзья! (Шерз ами!) – строчил Лёня на листочке. – Когда мы ехали на поезде, мы проезжали горы и тоннели. Всё это напомнило мне родной Урал. Я вообще-то, ребята, не москвич, да и вы, я вижу, не парижане… Но выставка, которую мы с вами затеяли в Узерше, – это настоящая столичная выставка, которая всем этим столицам даст сто очков вперед!..”

– Нет, так не пойдет, – он скомкал бумажку и начал снова.

“Шерз ами! Бон жур! Рави де ву вуар!..”

Видимо, решил всю речь шпарить по-французски, составив ее из нескольких фраз, которые чудом уцелели у меня в памяти от ускоренного курса изучения французского языка в студенческие годы при Госплане.

Ой, какими мы ехали зелеными горами да темными лесами, вдали на скалах гордо высились чумовые средневековые замки. А среди долин росли одинокие в три обхвата дубы с поржавевшей листвой.