Между нами только ночь

В вагонах зажегся свет. Лёня вырвал еще один лист из тетрадки и сделал новый заход:

“Стремительное освоение космоса и генная инженерия, – быстро записывал он свои мысли, пришедшие ему под стук вагонных колес, – клонирование и компьютерные сети, видеочудеса и распространение радио – пусть всё это будет, но пусть будет и Простая Книга, которую мы придумаем и немного размножим для рассматривания.

Художники и поэты мира сами собирают свои создания в библиотеку странных и необычных книг. Их одинокие книги не смогут наполнить книжные магазины. Лишь единицам суждено увидеть эти живые листы. Вот почему я везу по городам и весям железный сундук, который почтительно именую Странствующая Библиотека Художников и Поэтов (СБХиП). Это путешествие длиною в жизнь, и мы, как медленные верблюды, груженные книгами, пересекаем Татарскую пустыню, чтобы в ближайшем оазисе развернуть свои шатры и пригласить окружающих посмотреть на наши диковинные создания”.

Когда мы приехали в Узерш, была глубокая ночь. Нас встретила на машине устроитель фестиваля Софи Дессу и отвезла к себе – в суровый каменный дом, почти что замок, на скалистой горе. Там было холодно, сыро, когда мне показали “душ” – не прогреваемое каменное помещение с чуть теплой колонкой и двуспальную королевскую кровать под балдахином, стало понятно, что я в серьезном турпоходе.

Покинув сундук, мы поехали снова на станцию встречать испанцев, чуть позже – немцев, одного бельгийца, голландцев, чехов, швейцарцев, итальянцев, австрийцев… И всех по очереди отвозили в отель, чем была страшно недовольна старенькая консьержка. В обслуживании этой бабушки не было никакого парижского лоска, вообще отель в первозданно средневековом Узерше с его настоятельницей – особая песня.

Ночью до нее не достучаться. Она ворчала, долго не шла, шаркала тапочками, отказывалась пускать квартирантов. И всё это на какой-то заоблачной горе, время за полночь. Звезды, осенний холодок, полнолуние… Две громадные белые луны плыли во мгле Узерша – одна по небу, другая по реке.

Софи бранится со старухой, стучит в стекло, то молит, то грозит… А мы – испанцы, французы, шведы – стоим на улице перед закрытой дверью, зуб на зуб не попадает, и каждый прижимает к груди свои самодельные книжки.

Я даже не помню, чем дело кончилось. Видимо, их всё-таки пустили. Потому что наутро мы с Лёней проснулись в мрачной крепости Софи в холодной комнате на средневековой кровати, я повторяю, под балдахином. И сразу меня заторопили, давай-давай, скорей, ну что ты там копаешься, пора ехать строить павильон! Ни толком умыться, ни помедитировать, ни кофе попить в спокойной обстановке, – вот это всё, чего я очень не люблю.

Мгновенно выяснилось, что мы накрепко прикованы к Софи. Ибо в этой местности не может быть никакого свободного передвижения. Кругом заливные луга, тучные стада, бескрайние поля, высокие горы, глубокие реки, непроходимые леса (зачем она всё это тут устроила?) Плюс началась забастовка на железной дороге.

До города можно добраться только на машине, причем сначала надо развезти по отдаленным школам ее четверых детей. А дальше мчаться на ярмарку – сооружать, монтировать, координировать… Поэтому всякий раз, кубарем скатываясь по винтовой лестнице из спальни в гостиную, я с завистью смотрела на отрешенного мужа Софи – Жако.

Жако Дессу – тракторист, интеллигентный французский крестьянин в очках. Он всё время сидел задумчиво у горящего камина, шевелил дрова кочергой, грел руки у огня, пробовал сыры, пил вино и слушал средневековую интеллектуальную музыку.

На ярмарке шум, кутерьма, никакого покоя, во рту целый день ни маковой росинки. В павильонах гуляли такие ветры, что с прилавков сдувало самодельные открытки. Мы спешно раскладывали и развешивали содержимое нашего сундука – даблоиды, чурки, стомаки – невиданные в этих местах фантастические существа из Нового Бестиария имени Леонида Тишкова: их жития, приключения и духовные подвиги.

Под куполом выстроенного на площади ангара протянули леску, подвесили Пушкина. И он полетел, стремительно и вдохновенно рисуя бессмысленные кинетические каракули гусиным пером на рулоне туалетной бумаги. Исписанная бумага обрывалась и летела, летела, как лист осенний, на головы хлынувшей в ангар публики.

Все флаги в гости были к нам, вагон экскурсантов прикатил из Парижа, во множестве прибыл народ из Центра современного искусства Помпиду… Школьников подвозили автобусами. Местные подваливали семьями: дети, старики, инвалиды в колясках…

Все жадно тянули руки, хватали эти листки, как отпускающие грехи индульгенции, пытаясь прочесть, что там написано, ни у кого ни черта не получалось. Наверно, Пушкин, решили они, строчит стихи по-русски. А мог бы и по-французски, знал ведь, знал в совершенстве французский, сукин сын!