Между нами только ночь

Зато в Узерше не только русский – английский никто не знал. Лёню кинулось снимать местное телевидение. Корреспондент задает вопросы на французском. А какой-то белозубый африканец в радужном хитоне и тюбетейке переводит на английский. Лёня отвечает, негр переводит обратно. Аж взмок, пока переводил, потому что Лёня рассказывал вот что:

– Говорят, Борхес завещал свою кожу для переплета некоей книги, названия которой мы не помним. Но это неважно. Ее никто никогда не откроет, а будет держать, как маленького нового человека, и чувствовать нежное прикосновение ее кожи. Один исландский художник, – продолжал он, – создал книгу изо льда, вмораживая в нее громко произносимые слова “Младшей Эдды”. Это было двадцать лет назад, художник умер, а теперь, когда на севере меняется климат, книга начинает таять, и летом жители деревни приходят слушать, как слова высвобождаются ото льда и разносятся вокруг звонкие, как капель. А мой знакомый японец, – радостно говорил Лёня, – собрал опавшие лепестки слив мэйхуа из всех садов острова Хонсю, на каждом лепестке колонковой кисточкой написал стихотворение и переплел. Теперь эта тысячадвухсотпятидесятитрехстраничная книга хранится в Музее редкой книги в Эдинбурге. И я вам очень советую специально поехать в Шотландию, чтобы пошелестеть ее страницами.

Тут его позвали на торжественную церемонию открытия, где он произнес речь, короткую и стремительную, как выстрел из арбалета:

– Огромное спасибо французским друзьям, которые организовали прекрасную выставку русских художников ХХ века. Благодаря им Франция увидела моего ДАБЛОИДА! – и с этими словами выхватил из-за пазухи и потряс сшитой мною из его красного носка здоровенной ногой с маленькой головой, что, собственно, и представляет собою даблоид, символизирующий Путь человека в этом мире.

– Vive la France! Vive la vie! Vive la amour! Vive le livre!!! (Да здравствует Франция! Да будет жизнь! Да будет любовь! Да здравствует Книга!) – провозгласил он под страстный и одобрительный гул.

Какой-то местный интеллектуал купил у нас книгу “Печень в цветах”. Мы кинулись в буфет завтракать и закатили на эти деньги пир: кофе с коньяком, круассаны с маслом, а за соседним столиком сидел покупатель “Печени в цветах”. Пил абсент и читал стихи Тишкова, беззвучно шевеля губами (там был перевод на французский):

Моя печень расцвела навстречувесеннему солнцуЖелудок – содержимоенежности доброты и печалиа не грубое существо

по рассказам людейМочевой пузырьтерпеливый дружокне оставляй меня наедине сговорливыми почками

Я забыл о тебе селезенкаскромная как девочкалежишь в брюшной полостичто же ты не сказала мнечто ты здесь была всегда

Он явно кайфовал. Чем-то эта книга согрела его сердце.

Неделю небогатый событиями Узерш, где всего-то и было, наверное, за всю историю существования заседание рыцарей круглого стола да сражение Ланцелота с драконом (с тех пор этот город ничуть не изменился), буйно праздновал наш приезд. Расхватали всех даблоидов. Каждый вечер устраивались сокрушительные пиры. На этих пирах меня раз, наверное, шесть или восемь просили спеть песню “Черный ворон”. А уж “Подмосковные вечера” голосили всем хором, горной тропой поднимаясь ночью в отель ругаться с консьержкой.

Напоследок при большом скоплении народа Тишков масляными красками нарисовал громадное полотно “Салют над Узершем!” и еще не высохшее торжественно преподнес в дар местной картинной галерее.

В этот миг пролетавший над его головой Пушкин уронил листок, на котором, как это ни странно, отчетливо было написано: “Лёня, хочу в Париж. Александр”.

Мы уложили наш скарб в дорожный сундук, сходили в холодный пустынный храм, помолились расписной деревянной Деве Марии, старинным деревянным Иисусу Святому Сердцу и Старцу Благодарения, навеки распрощались с новыми друзьями, обняли безумную Софи, здравомыслящего Жако и утренним поездом – первым после забастовки железнодорожников – отправились в Париж.

5. Красная лошадка

Ага, я в Париже, я гуляю, я балдею. Сорок мне уже есть? Сорока вроде нет. Ладно, душа моя, взмывай к небесам – сменили ракурс – глядим на себя с высоты птичьего полета, откуда легко стирается грань между сиюминутным и вечным.

Вот я пешком взбираюсь на холм Монмартр по улице, ведущей к нарисованной когда-то Ренуаром мельнице-трактиру “Мулен де ла Галетт”. Знаем, знаем, сюда заглядывал Лотрек, заказывал большую миску глинтвейна с корицей и выпивал ее залпом. Читали.