Между нами только ночь

В Пучеже, как и в Нижних Сергах, выписывали “Огонек”, “Работницу” и “Крокодил”. Лёня еще попросил своих родителей подписать его на “Знание-сила”. Он любил фантастику, а там печатались рассказы с иллюстрациями. В “Огоньке” же публиковались репродукции знаменитых картин из Третьяковки и Эрмитажа.

Саша вырезал картины из старых журналов и складывал в папочку. Самые любимые вывешивал у себя над этажеркой. “Заросший пруд” Левитана, “Утро стрелецкой казни” Сурикова, “Незнакомку” Крамского (“Незнакомкой” и в Пучеже, и Нижних звали картину “Неизвестная”). Лазил по чердакам в поисках самоваров, картинок, прялок, досок расписных…

А потом стал студентом Горьковского пединститута, поступил на французское отделение.

Саня как поступил в институт, Таня говорит, попросил маму купить ему костюм. Выбрал себе галстук щегольской, отрезал хвостик, сунул в боковой нагрудный карман уголком наружу. Отпустил волосы до плеч, домой приезжал, как красное солнышко. Девушки таяли вокруг. А у него только и разговоров: “я нашел старую-старую икону необычного письма” или “неделю назад познакомился с творчеством гениального художника, его уже нет на свете”.

На июль, к маминому огорчению, Саша укатывал в экспедиции по Северу. Вот ярчайший момент его жизни, страшно важный: Заволокин обрел Учителя. Преподаватель мировой литературы Зоя Ивановна Кирнозе брала с собой двенадцать студентов, ни больше, ни меньше, странствовать по заброшенным северным деревням. Запасались крупой, салом, сухарями, и на поездах, на пароходах, где автостопом, где пешком – по Северной Двине, Мезени, Онеге, Печоре. До Белого моря прошагали, добирались до Соловков.

Заволокин сложит брюки стрелочка к стрелочке – и под палатку, чтобы наутро штанины были со стрелками. Холодно, дожди, комары, Саша норовил в избу попроситься – спать в тепле. Какая-нибудь старуха да сжалится:

– Я вас пустила почему? – вздыхала одна сердобольно. – Вон на того посмотрела (на Сашу) – стоит, дрожит, ноги у него совсем запрутили.

Деревни встречались и в пять домов, и в три дома покосившихся, иногда на сотни километров кругом ни души, а в покинутой деревне живет – доживает свой век – древняя Меланья.

– Да как же вы тут живете?

– Живу. Он со мной.

– Это кто – он?

– Ну, – она отвечает уклончиво.

Ни слова жалобы:

– Всё у меня есть. Дров сколько хочешь – заборы, избы. Воды целое озеро, снег топлю. Студенты мою пенсию получат, из города муку привезут.

– А не страшно?

– Что страшно? – она отвечает. – Лихой человек сюда не придет, звери тоже не забредают – скота нет. Звали меня в Каргополь в дом престарелых. А мне зачем? Дадут железную койку, утеснят.

Муж Зои Ивановны, врач Леонид Болеславович, осмотрит Меланью, послушает фонендоскопом сердце, легкие, смеряет давление, поделится лекарствами.

А та ему:

– Мне уж не надо. Последнюю зиму живу. Недавно брата звала попрощаться.

– Что ж вы тут делаете долгими днями и вечерами?

– Молодость вспоминаю, родителей. С ним разговариваю…

В деревне Гринёве жила мастерица глиняной каргопольской игрушки Бабкина. Ее даже в институтах изучали, сравнивали с художником Пабло Пикассо. То у этой Бабкиной “голубой период”, то “розовый”. Когда ее спросили, откуда такие французские периоды, ответила: “Какие краски были, такими и мазала!”

– Пришли мы в Гринёво, – рассказывает Зоя Ивановна, – а Бабкиной нет. Соседи говорят: “Она зимой осталась одна, стала замерзать. На счастье внук приехал, а у нее уже и ухи отмерзли…”

Двигались от шедевра к шедевру. Монастыри, церкви – обязательно сядут и зарисуют. Умеют, не умеют – у всех альбомчики, краски, карандаши. Саша рисовал лучше всех. Выискивали иконы, церковную, деревенскую утварь. “Старье” никому не нужное, пропадавшее ни за понюшку табаку. Глиняными черепками, донышками, горлышками, подсвечниками набивали рюкзаки.

Как-то Заволокин нашел на чердаке огромный самовар. Темный, прокопченный пузатый агрегат. Он потер тряпочкой бочок, в лунке засияла, вспыхнула огненная латунь. Завернул его во фланелевую рубашку, уложил в рюкзак. А шагали по сорок километров в день! Чертов самовар тяжелый, носиком да краником, круглыми боками, литыми ручками – бьет и бьет по хребту. Как же он обрадовался, когда увидел почту!

Саша купил ящик, свернул самовару носик с краником, а то не помещался, упаковал и отправил маме посылку. Мама работала в Пучеже на почте. Подруги прибегают:

– Сын тебе посылку прислал!

Всей почтой торжественно вскрыли ящик, из него глянули на Сашину маму черные бока самовара со свернутым носиком, сломанным краником. Она его достала, и на дне пустой коробки нашла два холодных уголька.

Ой, как она плакала!

Очарованный собиратель, он и не заметил, как окончил институт, и послали его школьным завучем в деревню Мосты Краснодарского края преподавать французский.

Ученики почтительно звали его Дядя Саша Силь Ву Пле.

Зое Ивановне он писал отчаянные письма с иллюстрациями:

“Дорогая Зоя Ивановна! Спасу нет! Не дают проходу! По деревне ходят толпы девиц, распевают под окном: