Между прошлым и будущим

Но в первые годы после войны, когда в Венгрии не было стабильного правительства и к власти пришли коммунисты, было невозможно получить информацию. Я старалась ни о чем не думать и не искала Гюнтера, но все же делала все, чтобы прояснить, что случилось с Самюэлем и детишками из монастыря. Мы жили в состоянии неопределенности и ожидания. Я, конечно, знала, что случилось с Бенджамином, но, понимая, что Бернадетт на грани нервного срыва, не сообщала ей об этом. Даже спустя много лет, заслышав шорох шин на аллее, она бросалась к окну в надежде, что это приехал Бенджамин и привез их сына.

Я пристально смотрела ей в лицо, пытаясь обнаружить признаки усталости или нервозности, но видела лишь странное спокойствие, словно она ждала этого момента всю свою жизнь.

Между тем Хелена продолжала свой рассказ.

– Я не находила себе покоя, зная, что случилось. Мне надо было непременно удостовериться, что план Гюнтера сработал и все дети оказались в безопасности. Мне надо было в это верить. В противном случае я бы потеряла всякую надежду, и с ней – смысл существования. А кто тогда бы стал заботиться о Бернадетт?

Мы провели в томительном ожидании долгие пять лет, и здоровье сестры день изо дня ухудшалось у меня на глазах. Я больше не могла спокойно смотреть на ее страдания, вот и придумала новую ложь. Сказала ей, что, наконец, получила известия от венгерского правительства, что мне позвонили из посольства в Вашингтоне. Они якобы нашли документы, согласно которым Самюэля во время войны вывезли из Венгрии, и он живет в семье у приемных родителей, где, помимо него, еще есть брат и сестра. Они живут на ферме, и он счастлив.

Я заставила ее поверить, что Самюэль, которому к тому времени исполнилось шесть лет, не узнает ее. Он знает только свою новую семью, и, даже если мы его разыщем, будет жестоко отбирать его у тех людей, которые уже стали для него родными. – Она сглотнула. – По крайней мере, я тогда и сама верила, что Самюэль жив, и, когда обстановка станет поспокойней, я сама поеду в Будапешт и привезу ребенка домой, к Бернадетт. А уже после этого смогу сообщить ей правду о гибели Бенджамина. В этом случае ей будет легче пережить горе, ведь у нее будет сын от любимого человека.

– Можете мне ничего больше не рассказывать. – Мне было трудно говорить из-за подступающих слез. – Если для вас это слишком тяжело…

Она похлопала меня по руке, словно утешая.

– Все в порядке, Элеонор. Мне надо это сделать ради себя самой. Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы выговориться.

С розового бутона на кусте у подножия памятника взлетела стрекоза и, несомая невидимым воздушным потоком, приземлилась на могилу Магды. Мы с Хеленой смотрели, как ее радужные крылья трепетали на мраморной плите.

– И от этой лжи она стала счастливее? – спросила я, а перед глазами стояла Бернадетт в красных туфельках, с развевающимися юбками, весело танцующая чардаш.

– Конечно. Если она и не стала счастливее, то, по крайней мере, успокоилась. Она с головой ушла в служение церкви и общине. Верила, что искреннее раскаяние поможет ей вернуть потерянных близких.

– Искупление грехов, – тихо произнесла я.

– Да. Сейчас к этому другое отношение, но она всегда стыдилась того, что родила ребенка, не состоя в законном браке. Брак с Бенджамином тогда был для нее невозможен, так как это не одобрили бы представители и той и другой веры. Но их любовь была сильнее предрассудков, и она подарила жизнь Самюэлю.

Голос Хелены сорвался, и я попыталась встать, чтобы уговорить ее прекратить печальный рассказ. Она покачала головой.

– Пожалуйста, позвольте мне закончить. Считайте, что это моя исповедь. Я наказана за то, что недостаточно любила сестру, чтобы сказать ей правду.

Я покачала головой.

– Нет, Хелена. Вы ее любили достаточно, чтобы в одиночестве нести бремя правды. – Я смотрела, как стрекоза расправляла крылышки, через которые просвечивали солнечные лучи, переливающиеся всеми цветами радуги. – Но почему же все изменилось?

– Причиной всему эти проклятые картины. Это они выдали меня в конце концов. После стольких лет лжи правда всплыла именно из-за картин. – Она покачала головой. – Надо было их все оставить швейцарскому крестьянину, когда была возможность.

– Но вы этого не сделали. Потому что обещали Гюнтеру увезти их с собой в Америку, не так ли?

– Да, – едва слышно произнесла она, – Именно потому, что я ему это обещала.

Нахмурившись, я опустила глаза, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться, чтобы не задать вопрос, который так долго напрашивался.

– Вы же знали о происхождении этих картин, почему же вы решились продать некоторые из них? Вам, вероятно, нужны были деньги?

Она вызывающе посмотрела мне в лицо. На ее щеках заиграло некое подобие прежнего румянца.