Междуморье

- Только фраеры верят в демократию, - повторял я сам себе, прогуливаясь по столице автократической державы, которая внешне все сильнее походила на Запад, в которой жилось – несмотря на кризис – на вполне неплохом уровне, в довольно-таки неплохом окружении. На кой ляд демократия, раз, как все здесь считают, в нее не верит даже Запад? Зачем обманывать, достаточно создать парадизиак[190] такого же образчика, мираж, копию – и иметь у себя то же самое, только без всего этого занудства с гражданскими свободами и политкорректностью. Вместо того, чтобы размещать свою партию в избирательной гонке на политической сцене, достаточно будет сунуть всю политическую сцену – от левых и либералов до крайне правых, плюс гражданские движения – в собственную партию, и уже внутри нее устраивать гонки, перемалывая в мозгу замечательную мысль: "Государство – это я".

Я глядел на все это притворное, перегнутое (от "перегнуть палку") хипстерство, и мне вспомнился Берлин, где все это, весь этот расслабленный, беспроблемный стиль жизни был выстроен на зрелой акцептации, толерантности и бессознательной свободе, здесь же пытались привить только лишь его форму, без понимания сути дела, в качестве символа открытости принимая прокладывание велосипедных дорожек, по которым мало кто ездил, и разрешение горожанам садиться на газоны в парках, откуда раньше гоняла полиция, ибо кто такое видел – траву топтать!

Но Москва с Питером были городами летучими и нереальными. В одинаковой степени они могли располагаться в Тихом океане – приятный климат, морской бриз, а не тут, в самой срединке евразиатской гигасуши, где зима так достает морозом, словно бы солнце погасло, а летом таким жаром бухает, что прямо леса горят. Москва и Питер – это не Россия, потому что с остальной страной у них нет ничего общего, и в то же самое время – это суть России, потому что, если отрубить эти две головы российского орла, то тело понятия не будет иметь, что с собою дальше делать.

- В провинции мы не существуем, - говорил мне Иван, журналист одной из либеральных газет. – За оппозицию практически никто не голосует. Нас попросту нет. Не то, что народ любит Путина, нет же, иногда его просто ненавидят – но просто нет никого другого, а вот к нам серьезно не относятся. Только фраеры еще верят в демократию.

- А вы сами верите? – спросил я.

- Ну… - замялся тот. – У нас наррация точно такая же, как и в других местах в Европе. Кроме одного: мы понятия не имеем, откуда у вас взялась уверенность, будто бы Путин на кого-то нападет. Ведь он столько сил положил в построение своей политической позиции, в подкуп народа всей этой псевдовестернизацией… Он желает в спокойствии дожить до смерти и править, сколько там удастся, или же помазать кого-нибудь наследником – лишь бы не отдать власти кому-то, кому придет в голову идея посадить его в тюрягу.

- Но если кто-то одновременно изо всех сил вооружается, и у него валится экономика, - сказал я, - то из этого ничего хорошего получиться не может.

Иван пожал плечами.

- Кто знает, а вдруг вся эта операция с милитаризацией нужна затем, чтобы Запад знал, что если он станет под Рутина ямки копать, то здесь случится такое же безумие, как в Ливии после Каддаффи. Возможно, он рассчитывает на то, что Запад перепугается подобной перспективы и оставит его в покое. А Путин занял Крым, повоевал в Турции – и добрался до позиции, которой желал. Россия, как он сам говорил, поднялась с коленей. Никто уже не относится к ней с жалостью и снисходительностью, как при Ельцине. А зачем ему больше?

Мы пошли на пиво. К нам присоединилась девушка Вера. Вера была родом из Севастополя в Крыму, родители ее так же продолжали там жить. Вера проживала в Москве, но была либералкой, так что в рамках протеста против аннексии Крыма она не желала отдать украинский паспорт в обмен на российский.

- Ну а твои родители, - спросил я у нее, - хотели бы они, чтобы Крым вернулся Украине?

- С чего бы, - усмехнулась та. – Они за Путина.

- А сама бы ты хотела?

- Нууу… - задумалась девушка. – Теперь, когда там уже все поменяли… телефоны, банки, полицию, да все – и снова менять все сначала? Люди с ума сойдут от этого. Так что, пускай уже будет так, как есть.

Я возвратился в хостел. Там уже ожидал только лишь печальный сахалинец. Артем возвратился в Калининград.

Ожидая варваров, то есть самих себя

Я снова поехал в Лихень[191]. Ехал я между неработающих ларьков с трубочками с кремом и освященными медальонами. Припарковался на огромной, пустой стоянке, которую охраняли уродливые гипсовые ангелы.