Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Благодаря нашему общему другу мы стали общаться по телефону. Обо всём и ни о чем: об увиденных фильмах, книжках, интервью, спектаклях. Я поразился, как, несмотря на огромную разницу в возрасте, мы иногда совпадали во мнениях и радовались этому, и как он раздражался, если мое мнение было другим, и грубо прерывал разговор в нетерпении. Теперь ловлю себя на том, что иногда и сам веду себя так же.

Я учился в ГИТИСе. Бегал в маленьких эпизодах в спектакле «Кухня» у Олега Меньшикова. А ММ жаловался, что не может толком поговорить с Олегом. И я пообещал провести его на вечеринку по случаю закрытия спектакля. Мы впервые встретились. И стали уже общаться живьем. О! Эти встречи у него дома! Обязательно с сухим красным вином. В доме – еды никакой, какая-то сосиска замороженная в холодильнике. Я привозил что-то из родительского дома.

Я встречал его после репетиции «Короля Лира» в Театре Моссовета.

В первые минуты он еще проверял на мне произнесенные недавно лировские слова, интонации. До сих пор в ушах: «Скажитееееее (пауза) дооооочери (протяжно по-козаковски)». Или вдруг – радостно выпархивал из дверей, как мальчишка, – шапка набок, дубленка нараспашку (на улице мороз): «Придумал звук инсульта – такой мерзкий звук-звон». Он хватается за виски. И много раз повторяет это «дзинь». Или на выход Лира в венке – музыку «Битлз», «Мишель».

Мой зритель мне поверит, что в конце жизни я смогу изобразить старого упрямца Лира, хотя бы потому, что кто-то еще помнит моего Гамлета, кто-то видел Шейлока, кто-то еще что-то в этом роде…

Михаил Козаков

Мне нравилось ходить с ним по улице. Мало кто из прохожих узнавал его в мохнатой шапке, дубленке и кусачем шарфе, как флаг развевающемся за спиной. Только иногда, когда совсем громко что-то произносил, люди останавливались и говорили ему приятные слова. Он слушал. Кивал головой, если собеседник не слишком был назойлив. И был раздражен: «Простите, вы нам мешаете. Вы не видите? Мы заняты», – если встреченный прохожий прерывал его монолог на самом важном месте.

А дальше – длинный путь к нему домой. С остановками в «мурлычках» – дешевых питейных заведениях. И стихи. Часами. Километрами. Я иногда потом засыпал у него в кресле в неудобной позе. Просыпался: он не замечал. Или замечал? Но – продолжал читать. Это невозможно передать. И сейчас, сам читая со сцены Бродского, я слышу ММ…

Мы начали репетировать с ним Эдгара в надежде, что Павел Осипович Хомский позволит ввести меня в спектакль «Король Лир». Не случилось. Но те несколько месяцев репетиций останутся навсегда в моей жизни и памяти. Если я не успевал запомнить его интонацию, была буря проклятий и обещания отправки в шахту добывать уголь. Если мне удавалось хоть немного «попасть», это было непередаваемо. Вспоминаю и смеюсь:

– Володя! Произноси мысленно между словами: «блядь». Это поможет держать нерв.

Я читаю.

– Нет. Плохо. Давай вслух произноси!

Произношу. И ММ просто падает со стула от хохота. Потому что по интонации это слово звучало так, будто его произносил студент кулинарного техникума из репертуара Хазанова.

Вспыльчивый и нетерпимый к медленно соображающим. Как? Ну всё же понятно! А ты только начинаешь понимать. А мысль у Козакова уже дальше понеслась, и та, недавняя – уже лишняя, как пятое колесо, и тащить его за собой не надо, оно мешает.

Быстро принимает решения. Потом мучительно сомневается. И от его сомнений никуда деться нельзя. Надо слушать и молчать. Нет, оказывается, и молчать нельзя. И снова раздражение. В такие минуты хотелось провалиться сквозь пол.

Наконец, всё было выучено. Вплоть до поворота головы. И, воодушевленный, я притащился на репетиции. Надежда, что я выйду на сцену театра, испарилась сразу: я увидел жуткое неприятие артиста Козакова некоторыми артистами Театра Моссовета. Они позволяли себе грубые слова и, не стесняясь в выражениях, пытались диктовать свои условия: «Михал Михалыч! Не вы здесь главный» – было самым безобидным. Режиссер Хомский трусливо молчал и не вставал на защиту актера. Нет, «защита» – неправильное слово! Он не поддержал своего «короля», он просто молчал. Козаков нуждался в поддержке. Он слышал актерское вранье и дурное воспитание, пошлость и не мог молчать, когда рядом это всё цвело пышным цветом. Я, сидя в зале, вжимался в кресло. Выпуск спектакля всегда на нервах – здесь был просто разрыв всего организма.

Шли домой молча. Потом повторяли по ролям весь спектакль, и я его веселил, изображая всех героев.

На генеральном прогоне мы поссорились, потому что я, молодчик, таки предательски уснул в кресле на первом ряду. Это было невероятно! Меня никто не разбудил. Проснулся от холода: на сцене разбирали декорации. Служительницы белыми тряпками накрывали сиденья. На негнущихся ногах я поднялся в гримерную. Закрыто. Спустился на служебный. Сказали: ушел только что. Вечером я позвонил – он сказал мертвым голосом: