Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

131. Волк в образе бабушки.

Самым сильным аргументом апологетов кино является самый грубый – его массовое потребление. Они объявляют его, радикальный инструмент культурной индустрии, народным искусством. Независимость от норм автономного произведения искусства призвана освободить кино от эстетической ответственности, масштабы которой по отношению к нему показали себя реакционными, равно как и, в реальности, все стремления его художественно облагородить предстают неудачными, педалированными, не попадающими в шаблон – чем-то вроде импортного товара для ценителей. Чем больше кино претендует на то, чтобы быть искусством, тем больше оно уподобляется мишуре. Протагонисты могут указать на это и к тому же еще, выступая в роли критиков искренности, перешедшей между тем в разряд китча, предстать со своим грубым материальным китчем в качестве авангардистов. Стоит только ступить на подобную почву, и они, усиленные техническим опытом и близостью к материалу, покажутся практически неотразимыми. Мол, кино – вовсе не массовое искусство, им лишь манипулируют с целью обмана масс? Но ведь говорится, что желания публики неотвратимо завладели рынком; что одно только коллективное производство уже гарантирует коллективную сущность; что лишь оторванность от жизни позволяет предположить в продюсерах хитрых кукловодов; что большинство из них, конечно, бесталанны, однако там, где собираются вместе истинные дарования, кино может получиться удачным вопреки всем ограничениям системы. Вкус масс, которому подчиняется кино, – вовсе не вкус масс, он им навязан? Однако глупо-де было бы говорить о каком-либо ином массовом вкусе, чем тот, которым уже обладают массы, и всё, что когда-либо звалось народным искусством, всегда отражало господство. В соответствии с подобной логикой лишь в компетентном приспосабливании производства к имеющимся потребностям, а не в оглядке на некую утопическую аудиторию может обрести выражение безымянная всеобщая воля. Считается, что кино напичкано ложью стереотипов? Но стереотипы – это сущность народного искусства, в сказках говорится о принцах-спасителях и о дьяволе, а в фильме – о герое и о подлеце, и даже сама варварская жестокость, с которой мир разделяют на доброе и злое, составляет то общее, что есть у кино и у самых возвышенных сказок, в которых мачеху заставляют танцевать до смерти в раскаленных железных башмаках.

На все эти аргументы можно было бы возразить, лишь оценив основные понятия, служащие предпосылкой для апологетов кино. Плохие фильмы нельзя отнести лишь на счет некомпетентности: самого одаренного человека кинопроизводство ломает, и причиной тому, что в кино наблюдается приток бездарностей, является избирательное сродство между ложью и обманщиком. Тупость есть вещь объективная; улучшение личного состава не приведет к созданию народного искусства. Его идея сложилась в аграрных условиях или в условиях простого товарного хозяйства. Подобные отношения и персонажи, их выражающие, – это господа и слуги, те, кто получает выгоду, и те, кто терпит ущерб, но в непосредственной, еще не полностью овеществленной форме. Хотя эти отношения и не меньше пронизаны классовыми различиями, чем в позднем индустриальном обществе, однако их участники еще не охвачены тотальной структурой, которая сперва низводит единичных субъектов до всего лишь «моментов», чтобы затем объединить их, бессильных и изолированных, в коллектив. То, что народа больше нет, вовсе не значит, что массы, как провозглашали романтики, еще хуже. Скорее, как раз лишь в новой, радикально отчужденной форме общества проявляется неистинность формы прежней. Сама она навлекает подозрения именно на те черты индустрии культуры, которые выдает за наследие народного искусства. Кино имеет силу обратного воздействия: его оптимистический ужас обнаруживает в сказке то, что издавна служило несправедливости, и позволяет в наказанных злодеях проявиться чертам тех, кого осуждает интегральное общество и осудить которых издавна было мечтой обобществления. Поэтому отмирание индивидуалистского искусства – не оправдание того искусства, которое ведет себя, словно его субъект, реагирующий архаически, это естественный субъект, в то время как он – определенно бессознательный синдикат пары крупных фирм. Если даже массы, как потребители, и оказывают на кино влияние, то влияние это столь же абстрактно, как и кассовый сбор, заменивший нюансированные аплодисменты: простой выбор между «да» и «нет» по отношению к предложенному, вовлеченный в диспропорцию между концентрированной властью и рассеянным бессилием. Наконец, то, что в кино учитывается мнение множества экспертов, вплоть до обычных техников, так же неспособно гарантировать его гуманность, как и решение компетентных научных комиссий – гуманность бомб и отравляющих газов.