Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

Несмотря на то, что утонченная болтовня о киноискусстве пристала желающим себя показать писакам, сознательная отсылка к наивности, к давно утвердившейся в мыслях господ неразвитости слуг, больше не работает. Кино, которое сегодня так неотвязно цепляется за людей, словно оно – их неотъемлемая часть, одновременно дальше всего отстоит от их человеческого предназначения, которое могло бы осуществиться со дня на день, и апологетика живет за счет сопротивления тому, чтобы помыслить эту антиномию. То, что люди, делающие кино, никоим образом не интриганы, вовсе не свидетельствует об ином положении вещей. Объективный дух манипуляции еще до всякой им осуществляемой цензуры пробивает себе дорогу посредством обусловливающих опыт правил, оценок ситуации, технических критериев, экономически неизбежных расчетов, всего собственного веса промышленного аппарата, и даже если бы кто-то стал опрашивать массы, они бы лишь отразили в своих ответах ему вездесущность системы. Производители функционируют в ней как субъекты столь же редко, сколь и их работники и клиенты: производители – всего лишь части обретшей самостоятельность машинерии. Однако звучащая по-гегелевски заповедь, мол, массовое искусство должно уважать реальный вкус масс, а не вкус интеллектуалов-негативистов, – это узурпация. Можно четко распознать противопоставленность кино как всеохватной идеологии объективным интересам людей, его тесную переплетенность со status quo прибыльности, его нечистую совесть и обман. Никакая отсылка к фактически наличествующему состоянию сознания не имела бы права вето на узрение, которое выходит за пределы этого состояния сознания посредством постижения его противоречия самому себе и объективным обстоятельствам. Возможно, немецкий профессор-фашист был прав{319}

, и даже народные песни, которые действительно были народными, и те, возможно, уже питались опустившимся культурным достоянием высшего слоя общества

{320}

. Не зря всё народное искусство так хрупко и, подобно кино, «неорганично». Однако между прежней несправедливостью, чей жалобный голос еще слышен там, где она преображается, и отчуждением, которое позиционирует себя как единение и нагло создает иллюзию человеческой близости с помощью громкоговорителей и рекламной психологии, существует разница, подобная той, какая существует между матерью, рассказывающей ребенку, чтобы унять его страх перед демонами, сказку, в которой добро вознаграждается, а зло наказывается, и кинопродуктом, который угрожающе и ярко втирает в глаза и вкладывает в уши зрителям справедливость всякого миропорядка во всякой стране, чтобы заново – и еще более основательно – научить их прежнему страху. Сказочные мечты, что столь усердно апеллируют к ребенку в мужчине, есть не что иное, как инволюция, организованная тотальным просвещением, и там, где эти мечты наиболее доверительно хлопают зрителя по плечу, они наиболее явственно о ней свидетельствуют. Непосредственность, творимая кинофильмами народная общность, выливается в опосредование без остатка, которое людей и всё человеческое столь полно низводит до положения вещей, что их противоположность вещам и даже само заклятие овеществления не могут более осознаваться. Кино удалось осуществить превращение субъектов в социальные функции, так что разницы между ними не видно, и люди, захваченные им полностью, не осознавая больше никакого конфликта, наслаждаются собственным обесчеловечиванием как человечностью, как счастьем, которое дарит теплота. Тотальная взаимосвязанность культурной индустрии, которая ничего не упускает, неотделима от тотального общественного ослепления. Поэтому эта взаимосвязанность так легко расправляется с контраргументами.