Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

132. Пиперовская репродукция{321}. Общество интегрально еще до того, как им начинают тоталитарно управлять. Его организация охватывает, нормирует сознание даже тех, кто его критикует. Интеллектуалы, имеющие наготове все политические аргументы против буржуазной идеологии, также подвергаются процессу стандартизации, который – несмотря на резкий содержательный контраст – настолько сближает их, благодаря их готовности приспосабливаться, с господствующим духом, что их точка зрения становится, по сути, всё более случайной, зависящей всего-навсего от зыбких предпочтений или от их оценки собственных шансов. То, что субъективно им представляется радикальным, объективно до такой степени подчинено отведенному для им подобных сегменту общей схемы, что радикализм опускается до уровня абстрактного престижа, до оправдания того, кто знает, за что и против чего должен нынче выступать интеллектуал. Ценности, которые они выбирают, давно уже признаны, ограничены в своем наборе и зафиксированы в иерархии ценностей в той же степени, что и ценности студенческих корпораций. В то время как они рьяно выступают против официального китча, их умонастроение вынуждено, словно послушный ребенок, обходиться заранее выбранной пищей – клише ненависти к клише. Жилище подобных молодых представителей богемы сродни их духовному домохозяйству. На стене – цветные, обманчиво близкие к оригиналу репродукции знаменитых полотен Ван Гога, например

Подсолнухов или Ночной террасы кафе

, а на книжной полке – отвар из социализма с психоанализом и толика сексологии для наиболее раскованных с проблемами по части скованности. Здесь же – Пруст в издании Random House (право, перевод Скотта Монкриффа{322} заслуживает лучшей участи): эксклюзив по сниженной цене, уже из-за одного своего внешнего вида – компактно-экономичного варианта omnibus

{323}, – насмешка над автором, который в каждой фразе подрывает авторитет расхожих мнений, притом что ныне он, увенчанный лаврами гомосексуал, играет для юнцов ту же роль, что в солидном немецком доме играли книги об освоении Северного полюса и о зверях, населяющих наши леса. Там же – граммофон с Линкольновской кантатой

, сочиненной человеком образцового поведения{324}, в которой речь идет в основном о железнодорожных станциях, наряду с фольклором из Оклахомы, которым дóлжно непременно восторгаться, и несколькими пластинками с шумным джазом, при проигрывании которых одновременно чувствуешь себя частью коллектива, испытываешь отвагу и ощущаешь уют. Всякое суждение одобрено друзьями, все аргументы им известны заранее. То, что все продукты культуры, в том числе и те, что не конформны по отношению к ней, инкорпорированы в механизм распределения крупного капитала, что даже в самой развитой стране изделие, которое не несет на себе печати массового производства, уже не имеет почти никаких шансов дойти до читателя, зрителя, слушателя, наперед лишает пищи любое отклоняющееся желание. Даже Кафка становится неотъемлемым атрибутом взятой внаем студии. Сами интеллектуалы уже настолько зациклились на том, что получило одобрение в их изолированной сфере, что не желают более ничего кроме того, что подается им под видом highbrow[88]. Честолюбивые устремления направлены исключительно на то, чтобы разбираться в общепризнанном запасе, угадывать подходящий лозунг. Аутсайдерство посвященных – это иллюзия и банальный простой. Сказать, что они ренегаты, значит оказать им слишком много чести; они носят на лице посредственности очки в роговой оправе со стеклами без диоптрий исключительно для того, чтобы перед самими собой и во всеобщей конкуренции казаться brilliant. Они уже именно таковы. Предзаданное субъективное условие пребывания в оппозиции – ненормированность суждения – отмирает, тогда как оппозиционное манерничанье продолжает существовать как групповой ритуал. Сталину стоит только кашлянуть – и они выбросят Кафку и Ван Гога на свалку.