Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

136. Эксгибиционист.

Художники не сублимируют. То, что они не удовлетворяют и не вытесняют свое желание, а превращают его в желанные для социума достижения – собственные произведения, – это психоаналитическая иллюзия; к тому же сегодня все без исключения легитимные произведения искусства социально нежеланны. Скорее, художники проявляют бурные, бегущие свободным потоком и одновременно сталкивающиеся с реальностью, отмеченные неврозом инстинкты. Пожалуй, даже обывательская фантазия об актере или скрипаче как о синтезе комка нервов и сердцееда выглядит более правдивой, чем столь же обывательская идея об экономии влечений, в соответствии с которой счастливцы, отказывающиеся от претворения желания в жизнь, избавляются от него, создавая симфонии и романы. Их участь – это, скорее, истерически утрированная расторможенность в отношении всех мыслимых фобий; нарциссизм, доведенный до границы с паранойей. Они испытывают идиосинкразию к сублимированному. Они непримиримы к эстетам, равнодушны к культурной среде, и в умении жить со вкусом распознают недостаточно выраженную реакцию на тягу к низкому столь же уверенно, как психологи, которые их самих понимают неверно. Их во всем – от писем Моцарта к своей аугсбургской кузине до каламбуров озлобленного концертмейстера – притягивает грубость, глупость, непристойность. Они не вписываются во фрейдистскую теорию, поскольку ей недостает достаточно полного понятия выражения, несмотря на всё ее проникновение в законы функционирования символики сна и невроза. Очевидно, что бесцензурно выраженный импульс влечения и тогда не может считаться вытесненным, когда он уже и вовсе не желает достичь цели, которой не находит. С другой стороны, аналитическое различение моторного – «реального» – и галлюцинаторного удовлетворения связано с различением удовлетворения и неискаженного выражения. Однако выражение не есть галлюцинация. Оно есть видимость по меркам принципа реальности, и оно, возможно, способно его обойти. Однако субъективное никогда не пытается его посредством одержимо, как посредством симптома, заместить собой реальность. Выражение подвергает реальность отрицанию, демонстрируя ей то, что ей не тождественно, однако не отвергает ее; оно смотрит в глаза конфликту, который слепо результирует в симптоме. У выражения остается только то общее с вытеснением, что побуждение в нем оказывается блокировано реальностью. Побуждению этому, как и всей взаимосвязанности опыта, к которой оно принадлежит, отказано в непосредственной коммуникации с объектом. В виде выражения побуждение приходит к нефальсифицированному явлению самого себя и тем самым – в чувственном подражании – к явлению сопротивления. Побуждение столь сильнó, что происходит его модификация в только лишь образ (такова цена его выживания) без нанесения ему увечий по пути вовне. Вместо такой цели, как собственная субъективно-цензорская «обработка», побуждение ставит объективную цель: свое полемическое раскрытие. Это отличает его от сублимации: можно сказать, что каждое удавшееся выражение субъекта – это маленькая победа над игрой сил его собственной психологии. Пафос искусства связан с тем, что оно как раз за счет отступления в сферу воображения отдает должное превосходству реальности – и при этом не опускается до приспособленчества, не продолжает насилия внешнего в деформацию внутреннего. Те, кто способен осуществить подобное, как индивиды все без исключения вынуждены платить за это дорогую цену, беспомощно отстав от собственного выражения, вырвавшегося из тисков их психологии. Однако тем самым они ничуть не меньше, чем их продукты, пробуждают сомнения в причислении произведений искусства к разряду куль турных достижений ex definitione

[89]

. В рамках общественного устройства ни одно произведение искусства не может избегнуть принадлежности к культуре, однако не существует ни одного, которое бы представляло собой нечто большее, чем декоративно-прикладное искусство, и не отвергало культуру, демонстрируя, что оно-де стало произведением искусства. Искусство столь же враждебно искусству, сколь и сами художники. Отказываясь от цели влечения, оно сохраняет ему верность, срывающую маску с общественного желанного – того, что Фрейд наивно воспевает как сублимацию, которой, вероятно, вообще не существует.