Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

46. О морали мышления. Наивное и ненаивное – понятия, столь бесконечно переплетенные друг с другом, что если одно противопоставлять другому, это не приведет ни к чему хорошему. Защита наивного, практикуемая всякого рода иррационалистами и прочими истребителями интеллектуалов, недостойна. Рефлексия, занимающая сторону наивности, выносит приговор самой себе: хитрость и обскурантизм – по-прежнему одно и то же. Опосредованно отстаивать непосредственность вместо того, чтобы понятийно постичь ее как внутри себя опосредованную, значит извратить мышление, превратив его в апологию своей собственной противоположности – в непосредственную ложь. Она служит всему дурному, от закоснелости частного такого-вот-бытия до оправдания общественной несправедливости как природной закономерности. Однако когда по этой причине намереваются возвести в принцип противоположное и – как некогда я сам – приравнять философию к нерушимому обязательству быть ненаивным, то поступают ничуть не лучше. Ненаивность в смысле опытности, толстокожести, хитроумности – это не просто сомнительное средство познания, готовое в любой момент ввиду сродства с практическими жизненными установками и всестороннего внутреннего предубеждения против теории вновь обратиться в наивность, в упертость в цели. Даже там, где ненаивность в теоретически уместном смысле понимается как нечто более широкое, не ограничивающееся изолированным феноменом, как мысль о целом, не всё так радужно. Как раз в том движении всё дальше и дальше, в той невозможности на чем-либо задержаться, в том молчаливом признании превосходства всеобщего над особенным заключается не только обманчивость идеализма, гипостазирующего понятия, но и его бесчеловечность, с которой, стоит ему только объять особенное, идеализм низводит его до промежуточной стадии и в конце концов чересчур уж быстро примиряется со страданиями и смертью во имя существующего лишь в рефлексии примирения, – в конечном счете буржуазная холодность, которая чересчур охотно подписывается под неизбежным. Познание способно шириться лишь тогда, когда так застревает на единичном и так на нем настаивает, что изолированность его распадается. Это предполагает, конечно, и отношение единичного ко всеобщему, но не отношение подчиненности, а почти что противоположное. Диалектическое опосредование – это не возврат к более абстрактному, а процесс растворения конкретного внутри себя. Ницше, и сам часто мысливший слишком широко, всё же знал это: «Кто хочет посредничать между двумя решительными мыслителями, – сказано в 

Веселой науке, – отмечен посредственностью: у него нет глаз для того, чтобы видеть единственное в своем роде; неразборчивость на лица и уравниловка – признак слабого зрения»{114}

. Мораль мышления заключается в том, чтобы не мыслить ни упрямо, ни суверенно, ни слепо, ни пусто, ни атомистски, ни консеквентно. Двойственность метода, принесшего гегелевской феноменологии среди разумных людей славу безмерно трудной, а именно требование одновременно предоставить голос феноменам как таковым («простое наблюдение»{115}) и в то же время постоянно поддерживать их связь с сознанием как субъектом, с рефлексией, выражает собой данную мораль максимально точно и во всей глубине ее противоречивости. Однако насколько труднее теперь следовать ее принципам, если более нельзя убеждать себя в тождестве субъекта и объекта, в конечном приятии которого Гегель мог еще как-то свести воедино антагонистические требования наблюдения и конструирования. Сегодня от мыслящего человека требуется, ни много ни мало, в любое мгновение быть одновременно внутри вещей и вне их – жест Мюнхгаузена, которым он тащит себя за косу из болота, становится схемой всякого познания, претендующего на нечто большее, чем просто констатация фактов или набросок

{116}. И тут еще заявляются состоящие на жаловании философы{117}

и упрекают нас в отсутствии твердых убеждений.