Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

48. Анатолю Франсу.

Даже в таких добродетелях, как открытость и способность обнаруживать прекрасное в самом обыденном и незаметном и радоваться этому, постепенно проявляется сомнительный момент. Когда-то, в эпоху плещущейся через край субъективной полноты, в эстетическом безразличии по отношению к выбору объекта в сочетании со способностью форсированно извлекать смысл из всякого опыта, выражалась связь с самим предметным миром, который как бы во всех своих осколках хоть и антагонистически противостоял субъекту, но был близок ему и значим. В фазе, в которой субъект сдает позиции перед лицом отчужденного всевластия вещей, его готовность во всем видеть позитивное и прекрасное свидетельствует о капитуляции со стороны как критической способности, так и интерпретирующей способности воображения, которая неотделима от первой. Тот, кто во всем видит красоту, отныне подвержен опасности не видеть красоту ни в чем. Всеобщность красоты не способна сообщить о себе субъекту никак иначе, кроме как через одержимость особенным. Ни один взгляд не достигает прекрасного, если к нему не присоседилось равнодушие, даже почти что презрение ко всему за пределами созерцаемого предмета. И единственно лишь в ослеплении, в несправедливом закрывании глаз на притязания всего налично сущего проявляется справедливость в отношении налично сущего. Коль скоро налично сущее в его односторонности принимают таким, каково оно есть, его односторонность понятийно постигают как его сущность и примиряют ее{119}

. Взгляд, отдающийся единой красоте и теряющий себя, – это взгляд Субботний{120}

. Он спасает в предмете нечто от покоя дня его творения. Если, однако, односторонность снимается посредством привнесенного извне сознания универсального, если особенное растревоживают, замещают и взвешивают, то справедливый взгляд на целое присваивает себе ту универсальную несправедливость, которая заложена в самих взаимозаменяемости и замещении. Подобная справедливость реализует в сотворенном миф. Правда, ни одна мысль не свободна от такого рода хитросплетений, и никому не позволено вечно оставаться зашоренным. Однако всё зависит от способа перехода. Порчу приносит мысль как насилие, сокращение пути, который, лишь пролегая сквозь непроницаемое, способен привести к всеобщему, чье содержание заключается в самой непроницаемости, а не в выведенном совпадении различных предметов. Можно было бы даже сказать, что от темпа, терпения и выдержки при сосредоточении на единичном{121}

зависит сама истина: всё, что выходит за пределы этого сосредоточения, не потеряв сперва себя окончательно, что движется к суждению, не понеся сперва вины за несправедливость созерцания, в конце концов теряется в пустоте. Либеральность, без разбору воздающая людям по заслугам, выливается в уничтожение так же, как воля большинства, причиняющего зло меньшинству и тем самым насмехающегося над демократией, на основании принципов которой действует. Из неразборчивой доброжелательности ко всем неизменно грозит возникнуть холодность и чуждость по отношению к каждому, которая затем в свою очередь сообщается целому. Несправедливость – средство действительной справедливости. Ничем не ограниченная доброжелательность становится подтверждением всему дурному, что только существует, преуменьшая разницу между этим дурным и следами хорошего и низводя это различие до той всеобщности, безнадежным итогом которой выступает буржуазно-мефистофелевская мудрость, что-де «нет в мире вещи, стоящей пощады»{122}. Спасение прекрасного даже в тупом или безразличном кажется столь же благородней своенравной упертости в критике и спецификации, сколь оно на самом деле более расположено к жизненным установкам.