Мир-Али Кашкай

Так считают многие из жертв доносительства. Так кажется и мне, автору, в иное время и при иных обстоятельствах внимавшему почтенным профессорам, со страха ли, по велению ли душ своих — не все ли равно, свидетельствовавшим о несуществовавшем госперевороте. Так я и сейчас думаю.

А вот Кашкай полагал иначе: «Кто-то сказал: «А доносители — ведь те же жертвы…» Если и жертвы, то своего собственного предательства. Еще Плутарх заметил, что предатели предают, прежде всего, самих себя».

Но не могу не привести здесь и другие слова нашего героя: «Умение прощать — это величайший дар. Божий дар…»

* * *

Весной 1949 года пришли за Рахшанде, любимой сестрой. Пришли, как водилось, неожиданно и, как было принято, далеко за полночь. В 4 часа утра раздался стук в дверь академика Кашкая, где обычно ночевала Рахшанде, когда ее супруг, агроном Фаррух, уезжал в командировку. Времени на сборы — пятнадцать минут. Куда и зачем — ни слова: «Вам всё объяснят потом».

Потом стало известно, что в те же часы, точно так же — под утро, постучали в дверь гостевого дома колхоза «Путь Ильича» Сабирабадского района, где остановился Фаррух Рафибейли, выехавший в глухую провинцию в связи с посевной.

Нелепее ситуации, в которой пребывал Мир-Али Кашкай в то раннее утро, трудно придумать. На глазах именитого гражданина, выдающегося ученого, академика-секретаря Академии наук Азербайджана, подняли с постели сестру и увезли в неизвестном направлении. Кому и куда звонить в такую рань? И кто мог помочь в этой ситуации?! И кому можно сказать, что твоя сестра арестована?

К полудню с превеликим трудом удалось разузнать, что арестованные Фаррух и Рахшанде Рафибейли высылаются за пределы республики. Куда? Неизвестно. Когда и откуда? Сегодня, со станции Баладжары.

Обычно люди, поплакав, попричитав, тихо повозмущавшись, принимались ждать конца драмы. Жаловаться было бесполезно. Да и рискованно. Отношения с репрессированным скрывались от постороннего взгляда, как нечто постыдное, порочащее, не подлежащее огласке, как недостойный поступок, как зараза.

Мир-Али, не раздумывая, бросился в Баладжары, более всего боясь опоздать к отправке поезда.

Шел сильный дождь, на улице было серо и пасмурно, отчего привокзальная площадь стала походить на заброшенное кладбище.

Он думал, что придется искать вагон, прицепленный к поезду, следующему в северном направлении. Оказалось, ссыльных набралось на целый эшелон. Вагоны «товарняка» были забиты «врагами народа», свозимыми в Баладжары со всех уголков республики.

Академик метался от одного вагона к другому, заглядывал в створы дверей — ничего, кроме бледных лиц и испуганных глаз.

Сколько раз он прокричал имя сестры? Сколько времени бегал от вагона к вагону, от одного конвоира к другому, боясь, что не успеет увидеть ее, чтобы хотя бы своим присутствием поддержать, вселить надежду.

А людей все подвозили и подвозили в грузовиках, крытых машинах. Иногда целыми семьями. Отверженные, изгоняемые, они волокли свои жалкие пожитки, испуганно карабкались в кошмарные товарные вагоны, пропитанные ужасом и бедой.

Свистки паровоза, крики конвоиров…

Удивительно, что никто его не остановил, не спросил, чего он тут, в зоне оцепления, бегает? Видимо, посчитали своим. И кто-то из конвоиров, в конце концов, показал ему начальника поезда. Тот тоже, ошалевший уже от всего, не стал разбираться, кто и зачем — раз здесь, значит, так нужно, быстро нашел в списках фамилии. Все расписано — куда, в каком вагоне (были бы полки, и их бы указал) — и даже распорядился разместить ссылаемых родичей М. Кашкая в одном вагоне.

Случались, оказывается, и такие чудеса на этом свете.

А потом пришла весточка от Рахшанде из Сибири, из Бахчарского района Томской области, где им предстояло провести на поселении долгие 9 лет. Жили Рахшанде и Фаррух Рафибейли в болотистом районе, который сами томичи называют самым гнилым местом в области. Работал Фаррух там агрономом. Не было ни у него, ни у Рахшанде никакой вины. Лес рубят, щепки летят — все упрощалось в этом сложном мире. Вот и выселяли в Сибирь потомков бывших беков. Благо большинство из них были хорошими специалистами.

Большая беда обожгла многие семьи. Полистайте газеты тех лет, и вы прочтете, как на собраниях трудовых коллективов чья-то жена заявляет с высокой трибуны: «Я презираю себя за то, что ношу под сердцем ребенка врага народа!»

И это не самое душераздирающее признание.

Это потом, когда оставшиеся в живых стали возвращаться, скольким же братьям, сестрам, мужьям и женам пришлось прятать глаза? Иные семьи так никогда и не воссоединились — не забыли и не простили своих близких те, кого предали.

Да что об этом говорить. Не лучше ли помянуть тех, кого беда не сломила, а сплотила, сделала ближе и роднее. Немало времени прошло с той поры, а помнит каждый в роду Кашкаев, как Мир-Али поддерживал сестру и ее мужа, по-отцовски помогал своим племянникам, делал всё, чтобы они не поддались отчаянию, не сломались, не озлобились.

* * *