Мир-Али Кашкай

Что последней фразой хотел сказать Багиров? На что намекал? Что бы там ни было, но «Хозяин» вдруг пустился в рассуждения о происках империалистов в Иране, о том, что не удалось удержать Южный Азербайджан. В ходе воспоминаний о недавних событиях в Тебризе было сказано, что многие наши люди тогда неплохо поработали. И все поняли, что это «неплохо» относится и к стоявшему на трибуне академику Кашкаю.

Стало быть, пронесло…

* * *

Благополучный исход судилища в ЦК, как ни странно, укрепил авторитет М. Кашкая. В глазах своих коллег и прежде всего недругов он получил как бы охранную грамоту. Обычно такой исход комментировался по-обывательски: «Пользуется поддержкой. Значит, кто-то покровительствует ему». Вот этого-то — высочайшего покровительства — у него ни тогда, ни много позже как раз и не было.

Как же удавалось ему избежать политических интриг, уцелеть в атмосфере нескончаемой борьбы «с безродными космополитами», да и с антипатриотическими группами?

ЗОНА МОЛЧАНИЯ

Не раз и не два сгущались тучи над головой нашего героя. Впрочем, только ли над его головой?

Едва смолкли пушки, как вновь пышным цветом расцвело доносительство. Я не склонен думать, что оно укоренилось в сознании и поведении многих людей исключительно как атрибут советского образа жизни. Стоило властям в США, примерно в те же годы, когда Кашкая вызывали «на ковер», объявить охоту на ведьм, как прагматичные американцы стали слать письма на соседей, на коллег, на каждого, кто не нравился, кто вызывал обыкновенную человеческую зависть.

Куда уж дальше — простой анекдот относительно шалостей Красной Шапочки с Серым Волком мог дать повод для серьезных размышлений о политической близости к «красным». То же — и в независимом Азербайджане: как только власти в конце 90-х инициировали процессы госпереворотов, тут же объявились солидные доктора наук, вполне респектабельные политологи, пожелавшие свидетельствовать на суде в пользу обвинения. Такова природа человеческая. Увы…

И все же по-разному ведут себя люди в условиях поощрения доносительства. Не всякий обращается к нему как к способу самоутверждения или сведения счетов. Не уловил я ни в письмах М. Кашкая, ни в рассказах его близких какой-то особой пристрастности к пережитому времени, к людям, которые причинили ему немалые неприятности. Он просто отвернулся от недружественных, завистливых взглядов, а о пережитом старался не вспоминать.

Был такой случай в жизни Мир-Али Кашкая. Один из его знакомых пожелал напомнить властям о его родословной, его непролетарском происхождении, а если быть точнее, о «буржуазных» корнях и имевшем место, как мы помним, родстве с мусаватистами. Не на один день омрачилась жизнь ученого. И вот после развязки этой истории к Кашкаю домой явился в ярости старший брат доносителя. Как потом выразился академик, с «карт-бланшем» в руках. Возмущенный поступком своего брата, он положил на стол перед Кашкаем чистый лист бумаги с собственной подписью в конце: «Напиши об этом подонке (было использовано иное, более крепкое словцо, обычно применяемое в ссорах азербайджанцами, но мы его опустим) всё, что ты думаешь, всё, что пожелаешь. Сам отправлю куда надо за собственной подписью!»

Кашкай разорвал в клочья бумагу: «Ты предлагаешь не самый лучший способ сатисфакции. Самое лучшее — забыть об этом. Запомним — будем мучиться, покоя лишимся. Предпочтем мстить, сами до ногтей измажемся в грязи, свет мил не будет. И главное — мстительность не имеет конца. Не потому, что не приносит удовлетворения, а потому, что она прилипчива. Так что оставим инцидент в прошлом. А что касается обидчика, то будем считать, будто и не было его. В нашем отмщении он увидит оправдание своего поступка, а этого допускать нельзя. Пусть себе живет со своей нечистой совестью…»

Была во всех этих несправедливостях любопытная черта, о которой, как мне кажется, предпочитают не распространяться многочисленные литераторы, избравшие сталинские репрессии темой своих исследований или описаний.

Жить с клеймом родственника «врага народа» было не то что непросто — небезопасно. Соседи переставали раскланиваться, друзья — звонить, родственники — заходить. Наиболее благоразумные и дальновидные из родичей меняли фамилии и место проживания. Вокруг репрессированных семей вырастала зона молчания. Не было в том ни ненависти, ни вражды, больше страха, порой злорадства и почти никогда — сострадания.

Инстинкт самосохранения действовал безотказно. К этому люди как-то даже привыкли, как к неприятному и, увы, неизбежному обычаю. Как и к тому, что доносители продолжали жить своей жизнью, пользовались уважением коллег на работе даже после того, как началась реабилитация незаконно осужденных. А ведь если б мертвая зона отчуждения окружила бы их, доносителей, наверное, поубавилось бы представителей этого вида литературного творчества…