Мир-Али Кашкай

Позже, особенно в горбачевскую эпоху, было много написано и сказано о сменявших друг друга идеологических кампаниях, проводившихся в Советском Союзе «под видом дискуссий», что, однако, ничуть не отражалось на репрессивном характере этой новой партийной линии. Однако до странности мало, ничтожно мало было сказано о причинах, вызвавших к жизни эти дискуссии.

Чем был вызван интерес Сталина и партийных идеологов к литературе и искусству — понятно. Очевидно, таким образом предполагалось ободрить людей, уставших от войны, бесконечных трудностей и жизненных невзгод. Так понимали они задачи строительства общества всеобщего оптимизма. Но что стояло за бескомпромиссным преследованием «вейсманистов-морганистов»? С чего вдруг в 1947 году подвергся остракизму учебник Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии»? Кто откопал «народного» академика Трофима Денисовича Лысенко, зачем надо было громить генетиков, кто додумался назвать кибернетику «буржуазной лженаукой»?

На это ясного ответа так никто и не дал.

А началось все в 1946 году, когда вышло разгромное постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», издававшихся в Ленинграде. Поражал сам стиль партийного документа, авторы которого, обвинив Зощенко и Ахматову в сочинении «идеологически вредных безыдейных произведений», сочли возможным назвать их «пошляками и подонками литературы». В Баку тут же кинулись искать собственных «пошляков». Выбор пал на Мехти Гусейна за «уход от современности в историческое прошлое». Допустил писатель эту оплошность тем, что сочинил драму «Джеваншир» — об очень важной в историческом смысле странице из истории страны.

Писателю устроили публичную порку, драму забыли.

В академических кругах старались избегать разговоров на литературные темы. Но, когда развернулась борьба с «формализмом» в искусстве, деваться было некуда. Великий Узеир был действительным членом Академии, и уйти от дискуссии в связи с постановлениями, в которых подверглись резкой критике Прокофьев, Шостакович, было практически невозможно. Тем более что большинством советского общества главный партийный тезис о том, что искусство должно служить народу, а следовательно, оно должно быть понятным широким массам, воспринимался как аксиома.

— Для восприятия классической музыки необходим соответствующий уровень музыкального, культурного воспитания, — говорил во время спонтанно возникавших споров с коллегами, да и домашними, Кашкай.

По сравнению с другими своими коллегами Кашкай имел преимущество. Он месяцами скитался в горах Дашкесана, а когда возвращался — запирался в своей лаборатории.

Казалось, жизнь подтверждала его вывод о возможности удалиться в науку, не оглядываясь на политическую суету и партийные установки.

Но куда было деться от ежемесячных партийных собраний, на которых обязательно кого-то прорабатывают: то за формализм, то за невнимание к учению Мичурина и Лысенко, а то и напрямую обвинят в связях с «вейсманистами-морганистами»[3].

По счастью, в Азербайджане в ту пору выдающихся генетиков, последователей Н. Вавилова, не нашлось, но с тех пор как «разоблачили» философа Г. Ф. Александрова, надолго помрачнел Гейдар Гусейнов, ставший к тому времени вице-президентом Академии наук Азербайджана. Особой близости у Кашкая с философом, возможно, самым выдающимся в Советском Азербайджане, не было. Но они часто встречались. Необходимость в этих встречах возникла как раз в связи с партийными установками взять под жесткий контроль научный процесс, не давать спуска тем, кто отклонился от столбовой линии марксизма-ленинизма.

Кашкая, как, впрочем, и других основателей Национальной академии, беспокоило, что началось повальное применение простого наукообразного приема, когда каждый пытался свои опусы, какой бы проблемы они ни касались, привязать к марксистской философии. Вскоре Маркс уступил место в этом плане Ленину, а того сменил Сталин. Позже это ритуальное упоминание «классиков» сменилось цитатами из документов ЦК КПСС с обращением к докладам генсека Брежнева. Но тогда, в конце сороковых, когда начиналась подмена научного мышления выдергиванием нужных цитат из марксистских классиков, многие прошедшие настоящую академическую школу ученые недоуменно пожимали плечами.

В связи с этим как-то Кашкай за чашкой чая с Г. Гусейновым пошутил: «Пессимизм обошел стороной нашу поэзию. Слава богу, лженауками тоже вроде бы никто не увлекается».

— В том-то и дело, что это нам с вами так кажется, — задумчиво отвечал философ.

Знал ли он, что тучи уже собираются и над его рано поседевшей головой, догадывался ли или что-то прослышал о возне, начавшейся в высоких кабинетах?

Знал он, как знали все, — до него и после. Знал всё — до мелочей. Знал всегда. Не знал бы — не решился на самоубийство.