Мир-Али Кашкай

К сорока годам на Востоке редко кто остается холостым, а азербайджанскому академику это вообще как-то не пристало. В таком возрасте мужчины часто ударяются в бурную жизнь, упиваясь неожиданной свободой. Другие, пережив первый неудавшийся брак, начинают строить новую жизнь с учетом сделанных ошибок и увлечений молодости. У Кашкая был маленький сын, росший без матери, и именно это обстоятельство сподвигло его решать эту проблему кардинально. По меркам советского времени он был весьма обеспеченным человеком, имел не только персональную, но и личную машину, хорошую квартиру в центре города, на улице Азизбекова, и, несмотря на молодость, был одним из самых известных людей Азербайджана.

Так что ничто, казалось, не мешало ему заняться своей личной жизнью. Разве вот только душа…

А душа, освободившись, наконец, из-под пресса рассудка, стала смотреть по сторонам и скоро выглядела среди сотен людей, пришедших в Театр оперы и балета, обаятельную девушку по имени Улдуз.

Это была дочь Мир-Дамата Сеид-Гусейн оглу, скромного бухгалтера из Гянджи. О разнице в возрасте в 18 лет не думалось — он чувствовал себя молодым. На красивого академика бросала взгляды не одна студентка мединститута, куда зачастил Кашкай после упомянутого случайного знакомства.

Азербайджанские народные обычаи хороши тем, что ухаживания, предшествующие союзу молодых, не могут продолжаться бесконечно долго. Будущий жених обязан как можно быстрее легализовать свое отношение, подтвердив серьезность намерений. Иными словами, если она тебе по душе и не сторонится тебя — засылай сватов.

Свое сорокалетие Кашкай отметит свадьбой.

Душа не обманула его — брак оказался долгим и счастливым.

Улдуз-ханум пройдет с ним тропами всех его экспедиций: в Дашкесане, Кельбаджаре, Шуше, Лачине. Она будет всегда рядом — и в радости, и в печали. Будет любящей и любимой, надежной и верной. Она возьмет на себя все заботы о доме, семье и о нем, более всего нуждавшемся в спокойной и размеренной жизни.

Старшей дочери он даст имя своей матери — Хабибы, младшую назовет Айбениз. Чингиз будет расти вместе с ними.

Он с головой погрузится в работу, зная, что за его спиной — все лучшее, что у него сейчас есть.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПРИЗНАНИЕ

Новая послевоенная жизнь началась для Кашкая с газетных строк. В полном недоумении он читал: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства… наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».

Откинувшись в кресле, он повторял запомнившиеся ему строки: «Иная близится пора, / Уж ветер смерти сердце студит, / Но нам священный град Петра / Невольным памятником будет…»

«И что тут пессимистического, упаднического?» — спрашивал себя академик, вспоминая конференц-зал родного Петрографического института, благоговейную тишину, в которой таинственной мелодией звучал голос поэтессы: «Я говорю: «Твое несу я бремя / Тяжелое, ты знаешь, сколько лет. / Но для меня не существует время / И для меня пространства в мире нет».

«Неспроста все это, — подумалось ему. — Сигнал для других поэтов, сильных как раз идеями. Да и для критиков — искать и найти собственных Ахматовых».

Так и случилось. Замелькали знакомые имена, и среди них — подруга юности Нигяр Рафибейли. Не успели расправиться с безыдейными, тут же принялись за тех, кто увлекается иностранщиной. Стали звучать осудительные речи: «На новогодних балах, вечеринках танцуют исключительно барыню, краковяк, польку, как будто полька исконно азербайджанский танец».

Борьба с иностранщиной к геологии никакого отношения не может иметь: «Мы, геологи, люди Земли!» Но тут и ошибся Кашкай. Один из первых ударов был нанесен по нему. Оказалось, что и в геологии может быть преклонение перед иностранщиной. И взялся доказывать это человек известный, можно сказать, академический, коллега. Статья, написанная им, мало кого убедила, хотя и приводился в ней длинный перечень иностранных фамилий зарубежных ученых, к которым, по его мнению, слишком благоволил академик Кашкай.

В президиуме посмеялись, отмахнулись и забыли это как глупый анекдот. Академики и представить себе не могли, началом каких шокирующих обвинений станет то, что они назвали бредом, к какой ужасной цепи событий он приведет…

Зря, зря отмахнулись члены президиума…