Мир без Стругацких

(синяя тетрадь)

Хотя она и была Королева – но она была женщина. Даже больше – она была женщина-королева. Она оплакала своего возлюбленного и похоронила его – кто-нибудь мог бы на этом успокоиться, сказать, что счёт закрыт, история окончена, теперь она – королева-вдова, что-то вроде британской Виктории, так теперь и будет до скончания века, до того как она превратится в сноп искр, в звёздное небо над головой. Но нет, наша Королева не была такой. Она не забывала и не прощала. В её сердце горела месть, холодная, как промёрзшая земля Сибири, не принимающая мертвецов. В течение года куда-то сгинули почти все вохровцы, работавшие вместе с её возлюбленным и не сумевшие уберечь его от гибели. Кого-то задавило деревом, кто-то заблудился в буран, кто-то умер от болезней, которых вдруг стало гораздо больше, чем год назад. Многие примерили на себя лагерный бушлат, некоторые получили от бывших коллег ордер на арест, пытки на допросах и в конце концов пулю в затылок. Какой-нибудь дошлый историк скажет, что аресты среди рядового состава НКВД были связаны с тем, что Берия, сменив Ежова, провёл, так сказать, кадровое обновление – новая метла, как известно, чисто метёт. Но похоже, что сам Берия считал иначе, – потому что в конце 1938 года он направил к нам своего эмиссара, самоуверенного живчика по фамилии Чмырь (впрочем, может, это была не фамилия, а что-то вроде клички. В любом случае за глаза его не называли иначе, и мы тоже будем звать его этим именем).

Чмырь прилетел из Москвы и сразу объявил войну Королеве, провозгласив, что его задача – избавить сибирские ИТЛ от белых вшей, от этой напасти. Он пытался заразить всех своей энергией, рассылал по всем лагерям инструкции, а потом лично прилетал проверить, как они выполняются. Современная медицина, говорил он, поможет нам справиться с белой вошью, разносчицей тифа и других болезней. Я помню, как однажды нас согнали на зоне и Чмырь выступил перед нами.

– Граждане заключённые! – кричал он, и его дыхание на морозе превращалось в белое облачко, так что его голова всё время была как в тумане. – Даёшь освобождение от кровососущих насекомых! Вместе скажем «нет» белой вше! Вместе мы победим её – и для многих из вас это станет первым шагом к возвращению в нормальное общество.

Мы смотрели на него с недоумением, переходящим в презрение. Ни у кого из нас уже не было сомнения, что из мест, где мы оказались, не может быть возврата к обычной жизни. Что до нормального общества, то мы не были готовы считать нормальным общество вольняшек, людей, не знающих цену жизни и смерти, тех, с кем никому из нас не доводилось делить лагерную пайку. Поэтому мы безмолвно слушали Чмыря, ожидая, каким будет ответ Королевы. Мы не сомневались, что последнее слово будет за Ней, – и потому нам даже жаль было этого неприятного и неумного человека, который поставил на кон свою жизнь, даже не подозревая об этом. Для него это была медицинская проблема, которую нужно было решить, – но мы понимали, что Чмырь, сам того не заметив, объявил войну Королеве. Я думаю, что во всём Дальлаге не было ни одного зэка, который бы сомневался, кто победит.

Вернувшись в барак, мы ещё раз обсудили то, что услышали сегодня, стоя на морозном ветру, от невысокого, энергичного человечка, размахивавшего руками, словно крыльями ветряной мельницы.

– Если бы он был поумней, – сказал кто-то, – он бы не стал с ней воевать, он бы предложил ей мир, предложил поделить на двоих и одну, и другую власть. Чтобы Королева вместе с ним делила наши пайки, а Чмырь вместе с Королевой трубил в её трубу.

Мы только рассмеялись, и кто-то другой сказал:

– Если бы он был поумней, он бы не был начальником. Потому что начальник не может быть умным.

– Почему не может?

– Потому что не может, вот и всё. Чтобы быть начальником, он должен верить, что он – это не просто человек, а выразитель воли миллионов, прирождённый лидер, вождь всего народа или хотя бы какой-то его части. Всё, что он делает, он делает не сам по себе, а как будто это делает миллион других людей – и ещё он сам. Каждое его слово, каждый его шаг – в глазах начальника все они приобретают невероятный вес. Если начальник не верит в это – он не может быть начальником, в лучшем случае он будет рядовым вертухаем, а в худшем – одним из нас.

Первое, что сделал Чмырь, – это установил обязательную прожарку всех вещей – и зэков, и вохры, и немногочисленных в наших краях вольных. В зонах и деревнях появились специальные пункты санобработки одежды, закипела работа. Я уверен, что в Москве удовлетворённо кивали, читая его донесения, – и только мы смотрели на него как на мышь, которая храбрится и хвастается своими будущими победами, не замечая, что кошачья лапа прижимает её хвостик к полу. Мы не сомневались: Королева поиграет с ним, а потом – ам! – и съест, точь-в-точь так, как поступает с мышью сытый, никуда не спешащий домашний кот.

– Гигиена, – говорил Чмырь, – вот ключ к победе над вошью!

Если у него и был ключ, то он так и не смог найти к нему замочную скважину: либо не там искал, либо просто не успел. Война Чмыря с белыми вшами длилась несколько месяцев – и сама продолжительность этой кампании доказывала нам, что Королева не считает своего соперника стоящим серьёзного внимания. Ну, или не считала до какого-то момента.

Проблема с любым начальником в том, что рано или поздно он остаётся один. Пока ты выступаешь, окружённый морозным паром, перед неподвижными людьми, которых охраняют вертухаи и овчарки, ты можешь верить, что ты – не просто человек, а миллион спрессованных воедино людских воль. Вероятно, самый главный вертухай, стоя на Мавзолее, чувствует нечто подобное, но ещё в тысячу раз сильнее. Но и он, как и любой из нас, рано или поздно остаётся один.

Через пятнадцать лет, когда пришёл черёд Усатого встретить свою смерть, мне представилось, как он ходит из угла в угол, потерянный, не знающий, в какой из сотни постланных ему постелей сможет уснуть, туда и обратно, туда и обратно он ходит по голому паркетному полу, подгоняемый мигренью и бессонницей. С каждой минутой ему всё хуже и хуже, мягкие грузинские сапоги почему-то жмут… если в эту ночь, последнюю перед тем, как он превратился в тело, медленно умирающее в своей кровати, он и почувствовал себя окружённым миллионами, то это были миллионы соратников и друзей, которых он убил, расстрелял, смешал с лагерной пылью, превратил в шутов при своём дворе, сжигаемом злобой и подозрительностью. Но тогда, когда Чмырь бросил вызов Ее Величеству, до этого было ещё далеко, но когда маленький человек с энергичной и суетливой жестикуляцией однажды ночью встретил свою судьбу, в том, как прошла для него эта ночь и чем она завершилась, можно было бы увидеть предвестие судьбы Начальника всех Начальников, как, впрочем, судьбы любого из нас, потому что каждому в свой срок придётся остаться один на один с тем, что ему уготовлено.

Известно, что вечером, как обычно, Чмырь ушёл к себе. Он взял из прожарки свою одежду, лишённую вшей и любой другой живности. Дверь за ним захлопнулась, ночь за окном была пьяна от чёрной пурги. Больше никто из нас не видел его живым – но мы ещё долго обсуждали, мог ли он спастись, что он мог сделать в тот момент, когда наконец понял, кому объявил войну.

Если честно, мне кажется, ему было некуда бежать – и этим он был схож с нами, потому что, даже покинув зону, избежав выстрела с вышки или лая овчарок, идущих по следу, беглый зэка всё равно остаётся внутри одной большой Зоны, в которой ему негде укрыться, не у кого попросить защиты. Точно так же и Чмырь – где бы в мире он сумел найти место, куда не проникли бы белые вши? А если бы и нашёл – где уверенность в том, что клопы, комары или москиты не захотят оказать услугу нашей Королеве?

Итак, мы знаем, что той ночью он был один, – и мы так никогда и не узнаем, что же случилось, и не узнаем, почему всю ночь напролёт над нашей зоной плыл в морозном воздухе какой-то нечеловеческий вой, странный и тоскливый. Выл ли это Чмырь, на пороге смерти обретший другой язык, кроме языка лозунгов? Или это Её Величество пела ему прощальную песню, от которой кровь в жилах стыла даже у тех, кто не отворачиваясь смотрел, как конвой добивает больных и усталых? Мы никогда этого не узнаем – но в моих ушах до сих пор звучит этот звук, низкий, лишённый спадов и подъёмов, не напоминающий ни плач, ни рыдание, ни крики боли или отчаяния.

Его нашли утром. Почему-то он был обут только в один сапог, другая, босая нога посинела и покрылась изморозью. На лице застыла растянувшаяся до ушей усмешка, как будто кто-то разрезал ему щёки бритвой, – возможно, это была гримаса ужаса или тот предсмертный смех, который боги иногда посылают в утешение умирающим. Шея его вздулась, глаза вылезли из орбит, почерневший язык вывалился изо рта. Мёртвый Чмырь выглядел так, словно его повесили или удавили, – и когда к нему присмотрелись, то увидели, что так и есть: тугой петлёй его шею охватывала врезавшаяся в кожу тонкая нить из живых белых вшей. Они так и висели, присосавшись к посиневшей коже, стиснув горло смертельным зажимом.

Так закончилась эта война – и больше никто не приезжал из Москвы, чтобы сражаться с белыми вшами и распространять идеи гигиены среди ледяной тундры, никто больше не вопил «даёшь освобождение от кровососущих насекомых!» или «скажем “нет” белой вше!», никто больше не обещал нам возврата к обычной жизни. Только иногда ночью некоторым казалось, что они слышат тихий, едва различимый смех; он был слышен не всем, но те, кто различал его сквозь завывание чёрной вьюги, сквозь шум ветра в ветвях высоких сосен, сквозь храп, сопение и свист спящих, – те из нас, кто слышал его, были уверены, что это смеётся Белая Вошь, наша повелительница и королева.

И вот после этой войны, бесславно проигранной не только Чмырём, но и всеми начальниками, от Москвы до Владивостока, после войны, завершившейся победой Белой Вши, не осталось, наверное, ни одного зэка, который сомневался бы в том, что она заслужила свой титул. И вот с этой самой войны, с этого самого года и до той ночи, когда тысячи искр взметнутся в небо, до той ночи, которая никак не настанет, все и стали звать её Королевой Материка, и да восславится она как среди живых существ, так и среди умерших, да пребудут с нами её благословение, её сила и слава, да святится имя её, да придёт царствие её как в Сибири, так и в Москве, как ночью, так и днём, среди вольных, конвойных; и зэки, по обе стороны колючей проволоки, по обе стороны жизни и смерти, да будут её звать именем, которое она утвердила своей победой, и да пребудет она отныне и вовек Королевой Материка.