Мир без Стругацких

Семён дошёл до магазина, у входа мялись двое работяг, явно искали третьего. Пока они изучающе смотрели на Семёна, он успел подумать, что нет, к тому, чтобы пить на троих с незнакомыми алкашами «из гегемонов», он ещё не готов. Может, через день-другой и до этого дойдёт дело, но пока – пас. Семён отвернулся, сделав вид, что не понял молчаливого предложения. Когда он входил в магазин, он услышал, как один из мужиков сказал ему вслед: «С такого хер чего получишь. В пустыне песка, блядь, пожалеет!» – а второй, кажется, что-то добавил про жидов – но Семён старался не вслушиваться. Зачем? Разобрал бы он слова, что бы стал делать? Затеял бы драку? Потребовал бы извинений? Да ну. Каждый имеет своё право на отдых, вот Семён возьмёт сейчас 0,8 «Кубанской» и сельдь, скажем, «Керченскую» и пойдёт тихо бухать домой, – а пролетарии найдут себе третьего, разделят «Столичную», причём самый опытный будет разливать, вежливо пропустив двух своих товарищей поперёд себя, – на самом деле для того, чтобы вылить себе на один бульк больше, знамо дело; тот, кто имеет опыт, тот не спешит, а напротив, стремится быть крайним. Плюс опять же, если повезёт, – заберёт себе бутылку, сдаст её, примет ещё пивка, а потом завалится где-нибудь спать, может, прямо на стройке, где они, по идее, и работают сейчас.

Если хорошо бухнул – поспать самое первое дело. Как говорится, «культурный дóсуг включает здоровый сон». Вот пускай ребята и отдохнут культурно. Сказано ведь: у советского человека есть право на отдых.

Как и собирался, Семён купил 0,75 «Кубанской» и сельдь. В последний момент зачем-то попросил взвесить халвы – чёрт его знает зачем, но пусть будет. В крайнем случае – Алевтине отдаст.

Он сунул бутылку в карман куртки, где лежала тетрадь. Небось, ещё больше помнётся, ну да ладно.

Значит, сорок девятый он помнит, это да. Самому удивительно, что его тогда не тронули. Может, конечно, просто повезло – и Семён вспомнил, как однажды он пришёл на заседание в Дом кино, когда мэтры советской кинематографии – Марк Донской! Всеволод Пудовкин! Михаил Чиаурели! – громили группу молодых критиков и драматургов с характерными фамилиями Блейман и Коварский.

Семён не любил вспоминать этот случай, а когда вспоминал, то изменял мелкие, казалось бы, незначительные детали. В его изложении история звучала так.

Семён опоздал, и свободные места были только в первом ряду, так что он оказался прямо напротив председательствующего Чиаурели (любимого, между прочим, режиссёра товарища Сталина). Зычным и ясным голосом Чиаурели объявлял фамилию очередного оратора, что-то задумчиво чертил в блокноте, поворачивал к говорившему свой медальный – как у Остапа Бендера – профиль, то хмурился, то язвительно усмехался, то неодобрительно поджимал губы.

Он негодовал, он скорбел, он переживал.

И вдруг, поглядев в зал, он увидел Семёна, и в его лице что-то изменилось. Он даже чуть приподнял руку и, встретившись с ним взглядом, несколько раз призывно покивал.

Семён понял: после уже объявленного перерыва Чиаурели хочет, чтобы Семён выступил, от имени молодых заклеймив кого положено заклеймить и заверив кого положено заверить в том, что уж мы-то, молодые, не подведём, не подкачаем, не посрамим!

Семён хотел быстро уйти, но его перехватил администратор Дома кино, сказав, что товарищ Чиаурели хочет с ним поговорить. Через минуту Чиаурели спустился в зал и, дружески взяв Семёна под руку, отвёл в угол. Там он попросил Семёна выступить – понятно, что отказаться было практически невозможно, так что Семён согласился и да, выступил, призывая к срыванию всех и всяческих масок (к счастью, среди тех, кого прорабатывали этим вечером, не было ни одного скрывшего своё еврейство под псевдонимом), а также обличая низкопоклонство перед Западом и безродных космополитов.

После этого случая Семёна стали продвигать – а вопрос про его собственную фамилию так и не встал.

Эпизод был, да, неприятный, но, как обычно говорил Семён: если об этом заходила речь, что же ему ещё оставалось делать?

Впрочем, в глубине души Семён знал, что две мелкие детали немного меняют смысл этой истории. Во-первых, он и не пытался уйти в перерыве – администратор поймал его до того, как он успел подняться. А во-вторых, Чиаурели не просил Семёна выступить – тот сам предложил.

– Если надо, – сказал Семён сразу после приветствия, – я готов.

Чиаурели рассеянно кивнул, и Семён понял, что зря поторопился – мэтр хотел от него чего-то совсем другого. Задумчиво, как бы изучающе глядя Семёну в лицо, он негромко спросил:

– Слушай, это правда, что у тебя больное сердце?

– Правда, правда, Михаил Эдишерович, – заторопился Семён, радуясь, что удалось сменить тему, – правда!

Но следующий вопрос Чиаурели ошеломил его.

– Слушай, а сколько раз ты не боишься? – спросил создатель «Клятвы» и «Падения Берлина».

– Как это – «сколько раз»? – переспросил Семён, и Чиаурели, нагнувшись к молодому человеку, взял его за пуговицу и, печально улыбаясь, объяснил: