Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

«I don’t think I ever told you, but some years ago, we were in Florida looking to purchase some property. We were in a fancy restaurant where the wait for a table was over an hour. When the maitre de, after reading the waiting list, called out: Mr. Shifrin. When I responded, he asked me if I was related to the famous Shifrin entertainer in Russia. When I told him yes, he seated us immediately; so thank you. Incidentally, your English is excellent. FRANK»[2].

После этого письма я задумался, стоит ли продолжать считать мое положение в России таким уж и скромным…

* * *

Мы играли последний спектакль в Хайфе. Тур с «Торговцами резиной» подходил к концу, когда наш продюсер объявил, что за работу заплатит рублями. Это странное решение было вызвано тем, что курс доллара на Родине опять вскарабкался вверх, что, впрочем, никак не отразилось на сумме его заработков в Израиле. По дороге в «Аудиториум» мы с Таней Васильевой молчали. Потом у меня разыгралось воображение, и я начал рисовать для Васильевой всевозможные исторические картины.

— Вот здесь, — показывал я пальцем, — ехал на ослике самый древний из твоего рода Ициковичей. Его звали Ицхак. Вон там, — показывал я в сторону моря, — он ловил рыбу. — Потом, отвлекаясь на частности, мы вспомнили недобрым словом продюсера. — О, — воскликнул я, — возможно, вот здесь, — я даже очертил ладонью круг, — его далекие предки жили через забор от твоего Ицхака.

— Исключено, — сказала Татьяна низким грудным голосом. И тоном, не терпящим возражений, добавила: — Его предки жили совершенно в другом месте.

* * *

Дело тут не во вкусе. Хотя, возможно, и в нем.

Я не знаю, как еще объяснить, почему «Ой ты, рожь» я затяну раньше, чем выберу «Yesterday».

Тут надо было бы много что рассказать. Но на меня обрушиваются воспоминания, и я сразу теряю силы, чтобы подобрать титры к посыпавшимся на меня картинкам.

У меня нет ни одной фотографии, на которой были бы запечатлены внутренности нашего колымского жилья — ни комнаты в бараке, ни сусуманской квартиры.

Я хотел бы показать вам тумбочку, накрытую салфеткой, на которой стоял наш радиоприемник. Кажется, радиоприемник тоже был чем-то накрыт. Вообще говоря, в то время все было чем-нибудь да покрыто — вплоть до подушек, одна из которых должна была быть поставлена на ребро — так, чтобы тюлевая накидка смотрелась на ней фатою.

В этом радиоприемнике, за кружочком палевой ткани, сложилась та моя жизнь, которую десятилетия спустя назовут виртуальной, и в ней тогда не было места для другой музыки.

К сожалению, я также не нашел до сих пор изображения нашего электрофона — я не помню ни марки, ни года выпуска. Знаю только, что лучшего друга для себя я не мог бы сыскать ни во дворе, ни в школе. И я страшно боялся поранить свою музыку иглой, опуская звукосниматель на крайнюю бороздку пластинки.

Мне сейчас кажется, и я знаю, что я точно не прав, что в похожем выборе между «Рожью» и «Yesterday» ровно четырнадцать процентов сейчас выберут «Yesterday».

Дело тут не во вкусе, хотя «Ой ты, рожь», наверное, отступает перед утонченным вкусом четырнадцати процентов.

Я не знаю, как еще объяснить, почему я острее, чем нынешние мои столичные сверстники, чувствую эту припаянность к большинству, в котором совсем не различаю враждебные лица.

И эта смычка — вовсе не из конформизма, она лишь отчасти вызвана упрямством, с которым я пытаюсь сопротивляться любому снобизму.

Когда-нибудь я найду для этого слова поточнее, если еще не поздно будет объясниться.

Недавно я зачем-то набрел на эту «Рожь», которую мы пели с моей теткой Машей, и понял, что так и остался с потрохами в том времени и в этой ржи — уже и не такой далекой от моей пропасти.

* * *

Помню, как меня поразила Сердючка. Я ехал на съемки в Киев, полный решимости отразить натиск наглой «проводницы» и не поддаваться на ее тон, в котором за юмором мне тогда слышалась еще и совершенно непереносимая грубость. Потом я хвастался перед гримершей, что никогда не допущу панибратства в отношении себя и если эта новая звезда только позволит себе… Гримерша положила руки на мои плечи и чуть развернула меня влево, где, вжавшись в кресло, сидел бледный мальчик с робким и печальным выражением лица и, хлопая ресницами, умоляюще смотрел в нашу сторону. Мне стало страшно неловко из-за того, что я так разошелся по поводу возможной стычки и не успел подумать, что между актером и его маской редко можно поставить знак равенства. Потом на площадке, конечно, случилось обыкновенное актерское чудо: мальчик, надев чулки, груди и беретик, в одну минуту стал попросту противоположен себе…