Мю Цефея. Игры и Имена

Углядев движение около двери справа от стойки, метнул нож, и тот вошел в старые доски по рукоять.

— Милейший, погоди, не уходи, — окликнул гость кабатчика, порывавшегося уползти через кухню.

Тот замер.

— Закрой дверь в свой клоповник и утащи живых в подпол. Так где же Кривозуб?

Найдя нужного бандита живым, Джиалло улыбнулся и стал приводить того в чувство.

— Кривозуб, дружище, как твое настоящее имя? — спрашивал он некоторое время спустя.

— Не помню, господин.

— Это как?

— Все зовут меня Кривозубом, и сам я так называюсь. Давно уже.

— Ну а мама тебя как называла?

— Я сирота, ваша милость, и матери не помню.

— Та-ак… — протянул Джиалло.

Он поставил на место опрокинутый в пылу борьбы стол, придвинул к нему лавку и сел поудобнее — закинув ногу на ногу и откинувшись спиной на стену.

— Хозяин! Лучшего вина мне! Себе с Кривозубом тоже чего-нибудь плесни. А ты, — обратился он к приятелю Гена, — вспоминай и рассказывай сначала — с самого раннего детства.

И разбойник, сперва запинаясь, но с каждым глотком и словом все более уверенно, начал свою историю. Так уж вышло, что повествование это оказалось о тяготах, невзгодах и обидах. Мрачный мир изнанки человеческого общества — вскользь брошенного оскорбления, равнодушия и ограниченности — не отпускал того, кому не посчастливилось в нем очутиться. Не удивительно, что через пару часов главный герой рассказа уже рыдал, изредка сморкаясь в рукав. Кабатчик тоже смахивал слезу, а Джиалло удивленно покачивал головой.

— Да-а, Кривозуб, вот это мемуары так мемуары. Пожалуй, если ты сможешь изложить их на бумаге, то любой театр купит у тебя этот сюжет за полновесное серебро.

— Ы-ы-ы, а-а-а, — лишь выдавил из себя участник драматической истории.

— Так как, ты сказал, тебя зовут? — невзначай спросил полубог.

— Милан, ваша милость, Ланчиком матушка звала.

Истинное имя отозвалось в груди.

— Уф, вот это похоже на правду.

Джиалло встал, потянулся, припечатал к столу золотой и пошел к выходу, брезгливо обходя тела убитых. Уже в дверях он бросил:

— Милан, поезжай-ка ты из города, смени обстановку, может, ты еще не совсем пропащий. А ты, милейший… — обратился Джиалло к кабатчику и задержал на том задумчивый взгляд.

Хозяин заведения, будто став на мгновенье ясновидящим, четко увидел свою жизнь висящей на волоске.

— Ладно уж, если кому проболтаешься, то… вон, на новопреставленных глянь, — не захотел полубог портить убийством послевкусие от жалостной истории Милана.

Поздним утром следующего дня Джиалло был уже на улице Истопников — черной от угольной пыли. Где живет Пройдоха, указал первый же попавшийся нищий. Ген лежал на несвежей постели в своей полутемной норе — квартирке за пять медяков в месяц — и маялся от похмелья. Действительно недурное лицо его с утра — в недобрый час — было помято.

— Пройдоха, есть для тебя работенка, — просипел Кривозуб и вломился без приглашения.

— Иди ко всем чертям, лысый хрен, — вяло промычал больной и отвернулся к стенке.

— О, похоже, я не вовремя, ну, ничего, это дело поправимое.

Кривозуб удалился, а через четверть часа вернулся с двумя пузатыми кувшинами вина. Без слов налил и всучил кружку Гену.

От кислого запаха дешевого пойла Пройдоху замутило еще сильнее, но он проявил стойкость и выпил.

— Уф, да, так-то лучше.

— Для тебя работенка.

— С чего это ты заботишься о моем заработке? — искренне удивился исцеленный и налил себе еще.

— С того, что есть кошель золота и мне нужна половина.

— Ха-ха-х… — рассмеялся было Ген, но схватился за больную голову. — А почему не весь?

— Да не гогочи ты! Мог бы я сам его взять, так и взял бы весь.

— Хм…

— В храме Светлой Стеллы…

— Погоди, погоди. В храме?

— В нем.

— Со жрецами я дел не имею — проклянут.

— Эк, — крякнул Кривозуб и разлил по кружкам третью порцию. — Светлая Стелла не проклинает, а у ее послушницы в келье лежит чистое золото, не меньше пяти монет.

— Пять солидов? Ой-ей, а точно знаешь?

— Верняк — как если бы я сам их туда положил!

— И как мы их возьмем?

— Окрутишь послушницу Мири, и золото наше. Сладишь с ней?

— С монашкой? Не знаю, я ж больше по вдовам или тем грустным бабенкам, у которых мужики скисли.

— Она в монастырь ушла, потому что замуж никто не брал; нужно-то только намекнуть на подвенечный наряд — и она твоя.

— Ну, если так, то можно, — улыбнулся Ген злой улыбкой.

Судя по складкам вокруг рта, это выражение лица его посещало частенько.

— Давай тогда выпьем за удачу.

И они выпили, а потом еще и еще, и вот когда второй кувшин подходил к концу, Кривозуб неожиданно спросил:

— Ген, дружище, а как тебя зовут?

— Ген, ик.

— Не-ет, по-всамделишному, как мать называла?

— Не, не скажу, ик.

— Давай еще выпьем!

— Наливай.

— Не налью, пока не скажешь!

— Ну и гад же ты, Кривозуб, ик! Ладно, но только — никому!

— Я — могила!

— Евгения, ик.

— Что?

— Евгения, как богиню. Старуха моя, ик, чтоб ей не лежалось, очень девочку хотела, ик, и обещалась богине назвать третьего ребенка, ик, в ее честь. Если девочка будет.

— И что?

— А родился я.

— Так ты баба? — искренне удивился Кривозуб.

— Сам ты баба! Щас рожу разобью! — потянулся через стол оскорбленный мошенник.