Младшая сестра Смерти

— Я дам тебе немного, чтобы освежить память и придать сил. А когда мы благополучно доберемся до зеркала и вернемся домой, угощу еще одной порцией.

— Что я тебе, дрессированная собачка? — У сатира каменеет лицо. — Сделал трюк — получил награду?

— Нет, — спокойно отвечает Гриф. — Кто-то наказал тебя, и, наверное, за дело. Я не могу отменить приговор, но могу заменить его исправительными работами. Совершишь один хороший поступок, второй — так, глядишь, и колба кончится. — Король приподнимает рюмку, будто собирается произносить тост.

В дверь заглядывает Барб с корытом в руках. От него поднимается пар, делая лицо барменши розовым и влажным. На плече у нее висит полотенце. Не замызганное, как все здесь, а довольно-таки чистое.

Я снова чувствую укол совести. Нужно было самой сходить вниз, попросить воду и антисептик, если они тут водятся. Надо было позаботиться о сатире. Пусть он и затащил меня к нечисти, я в некотором смысле несу ответственность за него. Наши отношения — это почти «мы в ответе за тех, кого приручили». Не помню, кто это сказал, но подмечено точно.

Барб мнется на пороге.

— Ну, это самое…

— Спасибо, Барб. Не надо. — Сатир качает головой и, когда барменша скрывается в коридоре, угрюмо обращается к Грифу: — Тебе придется самому напоить меня. Я не доползу.

— Грипп, будь добра. — Король протягивает мне рюмку.

Я привстаю, беру ее и подношу к губам сатира. Пальцы немного дрожат, но расплескать я не боюсь — стопка наполнена меньше чем наполовину. Сатир тоже это замечает.

— Короли всегда отличались жадностью, вот почему свершались революции, — произносит он с назидательной интонацией и делает порывистый глоток.

Кровь ведьмы, похоже, вкуснее «Гремучего дятла». Закрыв глаза, сатир тихо мычит от удовольствия, как человек, который долго шел по пустыне и наконец добрался до воды. По его щекам, лбу и груди плавают цветные блики, будто напротив — витражное стекло, и сквозь него льется солнечный свет. Ссадины, кровавые разводы — все стирается, и на лице сатира застывает почти детское выражение. Можно подумать, кто-то невидимый нашептывает ему на ухо чудесную сказку.

Вот теперь я верю, что его зовут Митенька.

Блики гаснут. Сатир взвивается на ноги и одним прыжком достигает Грифа. Хочет вцепиться ему в горло, но тот начеку — тесак упирается «Митеньке» в грудь. Слышу, как кто-то вскрикивает, и секунду спустя понимаю, что это я.

Сатир, тяжело дыша, отступает. На губах дрожит усмешка.

— Хорошая реакция.

— Нет. Просто предсказуемое поведение.

— Учись, Грипп Петрова

. — Сатир, кривляясь, изображает трефового короля. — Вторая важная черта нечисти: они всегда хотят больше, чем ты даешь.

В его словах — горечь и яд. Не знаю, не понимаю, что он имеет в виду, но чувствую: сатир предупреждает меня. Предупреждает, чтобы не слишком-то доверяла ему?

— Ну что, идем за зеркалом? — спрашивает Гриф.

— Идем. — Сатир бодрым шагом как ни в чем не бывало устремляется к двери.

Король прячет оружие, пропускает меня вперед, и мы втроем спускаемся по скрипуче-пищащей лестнице. Протискиваясь мимо столиков — народу теперь еще больше, чем раньше, — я стараюсь не смотреть на посетителей. Мало ли. Ни за что на свете не хочу вновь испытать голод, холод и глухоту, которые возникли, когда Лимо прикоснулся ко мне щупальцами. Бр-р. Я до сих пор до конца не отошла. В желудке метет метель, и в ногах слабость.

Снаружи промозгло. Платье совсем не греет, — пожалуй, стоило захватить из номера одеяло. Пусть оно больше похоже на нестираный половик, но с ним мне не пришлось бы трястись, как чихуа-хуа на ветру.

В воздухе клубится густой серый смог. На полметра вперед ничего не видно, и трудно дышать, будто глотаешь пепел. Из горла рвется кашель: то ли я уже простудилась, то ли чертов туман забился в легкие. Делаю шаг, и туфли погружаются в жирную грязь. Что ж, в этом плане обитель нечисти мало отличается от моего родного поселка.

Сверху раздается скрип, вызывающий мурашки. Ох, надеюсь, там не висельник покачивается на ветру. Поднимаю глаза и вижу: на цепи болтается деревянная вывеска в виде отрезанной человеческой головы. На вываленном языке чернеет надпись: «Бар “Головорез”».

Настроение, и так паршивое, готово пробить дно. Погода ужасная, Терновник ужасный, все ужасно. Но тут плечи накрывает теплое объятие — это сатир укутывает меня своим пальто. А следом в руке оказывается что-то шуршащее — это Гриф сует мне шоколадный батончик.

— Спасибо, — говорю я обоим спутникам и, разрывая упаковку, замечаю: — Странно видеть обычный «Твикс», — откусываю, — тут, в месте, где едят людей.

— Да никто тут не ест людей, — ворчит сатир, шлепая по грязи.

— Вообще-то… — начинаю я.

— Ладно, Лимо ест. И некоторые другие тоже. Но только в том случае, если видели тебя вне Терновника. По-другому просто не разобраться, кто тут нечисть, а кто нет. А на своих, если можно так выразиться, никто не бросается с ножами и вилками.

— И еще, — подхватывает трефовый король, — они могут напасть, если сама проболтаешься, что ты — человек. Ну или застрянешь здесь дольше чем на сутки.