Модэ

– Форсировали мы реку, – говорил один из них, – ну, как мы… я и еще один дурак… Переправили нас на «амфибиях», высадили, дали по железному пруту: идите, мол, пошукайте – нет ли на берегу мин. Я вот сейчас думаю: может, на нас хотели огонь вражеский вызвать? А тогда не думал. Ну вот, иду я, значит, гляжу: домик двухэтажный, ага… Во дворе кони запряженные. Я, дурак, захожу внутрь, смотрю: котелок с кашей, нож с костяной ручкой да фуражка офицерская. На второй этаж отчего-то ходить не стал. Кашу съел, нож прихватил. А потом уже, когда в наступление пошли, туда наши командиры сунулись – нашли на втором этаже трех японцев… Кокнули их, конечно… А представляете, если бы я туда сунулся?

– Не видели сержанта Клипина? – спросил их Максим.

– Клипина? Ну видел я вашего Клипина, – ответил один из саперов. – Он с двумя дурнями дот закрывать пошел. Его из того дота пулеметом и прошило. Только и видно было, как патроны из патронташа на землю сыплются.

– Вот как получается… – Курипко выпросил у сапера папироску, закурил.

– Спирт есть? – поинтересовался кто-то.

– Ну есть немножко, – Курипко показал флягу.

– Это хорошо. Оставайся тут ночевать, – предложили саперы. – Мы здесь денька на два задержимся.

– Ну хоть и так… – согласился Курипко, думая, как бы ему отыскать своего командира.

Заночевать в храме не получилось: через час всего явился к ним какой-то человек в штатском и велел уходить.

– Местные вам монаха не простят, – говорил он нервно.

– Мы, что ли, попа этого убили? – возмущались саперы. – Когда мы пришли, он уже готовенький лежал.

– Все равно уходите. На сопки уходите, там и переночуете. А здесь нельзя.

Когда поднялись на сопки, сделалось уже темно и с моря поднялся густой туман. Курипко вдруг оказался один, пробовал кричать, но не докричался, а только сорвал голос.

Тогда он нашел себе укромную впадинку, постелил на землю половину плащ-палатки и задремал. Было темно, сыро и тепло. Курипко задохнулся от этого морского духа и быстро заснул. Последнее, о чем подумал, было то, что сержант Клипин пожадничал: мог бы отдать ему всю плащ-палатку, прежде чем умереть.

Он спал уже крепко, когда чья-то рука больно толкнула его. Максим открыл глаза. Над ним склонился японец, точь-в-точь как тот, которого видел Максим в бухте. Курипко зажмурился и тряхнул головой. Японец не исчез, и это точно был он! Даже повязка, кажется, была на прежнем месте, только чуть-чуть съехала на висок от сырости. На плечах виднелись тени от погон.

Еще стоял густой туман, и лицо японца выступало из серой мглы, как лицо привидения.

Он произнес что-то и махнул рукой. Максим приподнялся, упершись локтем в холодную сырую землю. Все тело болело от холода. Он, наверное, замерз бы насмерть до утра.

Японец снова махнул в сторону, и Курипко наконец увидел неясный огонек вдали – искорку костра. Чей это костер? Друзья или враги греются возле него?

Максим встал и нетвердым шагом двинулся к огню. Японец шагнул в туман и навсегда исчез.

Костер был уже совсем близко. «Наши! По-нашему говорят! – понял Максим и обрадовался: – Да это же из моей роты!»

У огня сидели десять человек, знакомых и незнакомых. Говорили негромко, поминали погибших, среди прочих и Клипина, пили спирт со спиртзавода.

Когда Максим шагнул к костру, все разом замолчали и уставились на него. Лица некоторых вытянулись от удивления.

– Курипко! – вдруг раздался голос ротного. – А я тебя в мертвые записал! Сам же видел, как рядом с тобой мина рванула!

– Я живой… – слабо улыбнулся Максим. – Меня землей присыпало, а так живой. Холодно здесь. Пустите к огню.

И вдруг он почувствовал, что прежняя судорога вернулась к нему и теперь, наверное, не оставит его до самой смерти. И подумал отчего-то, что через много-много лет не будет помнить дня, когда он мертвый ходил по земле. Разве что вспомнится ему то, как он плавал в море первый раз в жизни и как в болезненной звенящей тишине шептались волны Охотского моря.

Сны нагорного кладбища

Булавка

Автобус уже тронулся с места, но N успел проскользнуть в дверь. Створки с треском сомкнулись за его спиной.

Автобус был заполнен только наполовину, трое пассажиров стояли, держась за поручни. N сел у окна и уставился на дорожную суету. Автомобили толклись в клубах пыли, по тротуару быстро шли люди, одинаковые в этой солнечной пыли.

Кондукторша-ракшаска[6] медленно двигалась по салону, постоянно меняя обличье. С теми, кто расплачивался сразу же, она была розовощекой хохотушкой лет сорока, пышной и здоровой. Им она улыбалась, в мужчин стреляла глазками, женщинам вежливо, почти по-дружески кивала. Для тех, кто мешкал, да и для тех, кто имел при себе проездной билет, она была бледной и сухой старухой с холодным, безразличным взглядом. Когда же она подошла к N, вместо лица у нее была плоская чешуйчатая морда.

N передернуло от ее обличья. Он уже понял, что зря забрался в этот автобус, что здесь его непременно убьют, но что-либо менять было уже поздно.